В салоне было пустынно. Два старика, одна молодая женщина с ребёнком, и Никита. Водитель – молчаливый, хмурый мужик с глазами, как у человека, который видел слишком много дорог, чтобы чему-то удивляться. Никита сидел у окна, держась за рюкзак обеими руками. Автобус потряхивало, скрипели рессоры, и казалось – это не транспорт, а живая, старая скотина, которая тащит тебя сквозь время в какое-то заброшенное пятно на карте.

Когда они подъехали к Крутогорью, солнце уже начинало тонуть за лесом, окрашивая небо в тусклый, гниловато-жёлтый цвет. Деревня была крошечная – несколько домов, словно перекошенные челюсти, торчащие из снега. Крыши облезлые, окна у многих забиты досками. В воздухе – тишина, та самая, плотная, вязкая, как в преддверии грозы. От автобуса никто не встретил, не поздоровался. Только из-за забора выглянула старуха – сухая, как вязанка веток, с платком, замотанным так, что видны были только глаза и нос.

Никита подошёл к ней, не зная, что сказать. Женщина смотрела внимательно, не с любопытством, а с настороженностью.

– Здравствуйте… – начал он, чуть кашлянув. – Я ищу дом в лесу. Говорят, здесь недалеко. Один старик продаёт.

Старуха прищурилась.

– Это, что ли, к Сергею собрался? К чёрному дому?

– Возможно… я не знаю имени. Я по объявлению…

Она покачала головой, будто услышав дурную весть.

– Много лет он там живёт, с тех пор как жена с дочерью пропали. Просто исчезли, – её голос стал тише, почти шёпотом. – Говорят, ушли однажды в деревню… да не вернулись. Как в землю провалились. А потом он с ума начал сходить. То костёр у него на крыше, то свет ночью в лесу мигает, то голоса зовут.

Никита нахмурился.

– А недавно… – продолжала старуха, будто с усилием, – у нас тут двое пропали. Молодые. Туристы. Думали, природу посмотреть. Так до сих пор никто их не нашёл. Лес у нас… не тот.

– Я не боюсь, – коротко сказал он. – Мне просто нужно знать маршрут.

Старуха долго молчала, изучая его глаза, словно проверяя, всё ли в нём на месте. Потом, вздохнув, указала дрожащим пальцем на заснеженную тропу за последним домом.

– Иди по ней. До ручья дойдёшь – там мост. За мостом развилка, сверни направо. Потом старый овраг, у него ёлка кривая. Оттуда ещё с полчаса ходу, и выйдешь к дому. Тропа еле видна, но если внимательно смотришь – не потеряешься.

Никита поблагодарил её, но она не ушла. Стояла, пока он шёл, провожая взглядом.

– Дом тебя пустит… но не факт, что отпустит, – пробормотала она ему вслед.

Он не обернулся.

Ветер поднялся, гнал снег вперёд. Он затянул капюшон, сжал лямки рюкзака и двинулся вглубь – в тропу, которая вела сквозь ветви, как сквозь пальцы чего-то очень древнего.

Снег сыпал беззвучно, как пепел из прогоревшего неба. Тропа быстро становилась не тропой, а догадкой – местами он терял её из виду и ориентировался по кривой ёлке, по старому мшистому пню, по словам старухи, отпечатанным в голове. Ноги проваливались в сугробы, дыхание вырывалось в коротких паровых всплесках, пальцы в перчатках коченели. Время перестало существовать – остался только путь, только лес, только белое безмолвие, в котором он шёл один, как первый человек после конца света.

И всё равно, несмотря на холод, несмотря на усталость, внутри него пылала странная радость. Она была тёплой, безумной и чистой, как у ребёнка, сбежавшего из школы. Никита чувствовал: он вырвался. Он не просто уехал – он вырвался. Из офисов, из пробок, из гудящих ламп и толчеи в метро, из ненастоящих разговоров, ненужных встреч, из города, который каждый день кусал его по кусочку. Здесь, в этом лесу, среди молчаливых стволов, он чувствовал себя легче, чище. Воздух был вязкий, тугой, но настоящий. Он ощущал его каждой клеткой кожи.