– Ну, ты вообще! Извини, Ксюха, я не понимаю, у тебя что в голове? Мозги есть? Упускать такую возможность! Ты что, девочка невинная?

– Да ты что, Маша, для меня подобное и подумать дико! Я люблю Сережу, у нас сын.

– Ну и люби, – Маша налила себе чаю и, бросив в стакан два куска быстрорастворимого рафинада, поболтала в нем чайной ложкой, – люби, смотри, как все они задыхаются в одной комнате. Смотри, как Сережа пишет свою докторскую диссертацию на сломанном стуле в углу, как Андрюша делает уроки, сгорбившись на старом сундуке. Сама недавно кричала, что на все готова за квартиру.

– Ну, не на это же! – Ксения с достоинством вскинула голову.

– А на что? – утерев рот салфеткой, добродушно спросила Маша.

– Даже если бы я, как ты говоришь, ради своей семьи и пошла на что-то… на что-то такое, то моя семья все равно была бы разрушена, потому что я не смогла бы смотреть Сереже в лицо. И он бы меня тоже никогда не простил.

Разгорячившейся Ксении самой понравилось, как гладко и хорошо она это сказала, но Маша ничуть не была тронута, наоборот, губы ее чуть презрительно скривились.

– Ну, прямо юная пионерка! Стыдно, Ксения, взрослая женщина, а лепечешь такой вздор! Во-первых, про такие вещи Сереже вообще не нужно знать, а, во-вторых, любовь… Да какая любовь в одной комнате с сыном и мамой за шкафом? Сколько так может длиться? От такой жизни твой Сережа через пять лет станет импотентом, а через десять на нервной почве заработает инфаркт или инсульт. Будешь бегать по докторам, выбивать ему пенсию, и везде тебя заставят по пять часов просиживать в очереди перед кабинетом, а в кабинете какая-нибудь фифа еще и нахамит в лицо, если не наорет. А Андрюшка? Думаешь, на его психике все это не скажется? И что ты тогда будешь делать со своим самоуважением, в музей Ленина его сдашь?

Ошеломленная нарисованной перспективой Ксения слушала подругу и растерянно хлопала глазами.

– Подожди, Машка, но как же это можно? Противно ведь! С каким-то чужим мужиком…

– А что там с чужим! Ибрагимов – мужик не такой уж и плохой, если что обещает, то делает. Я тебя к нему потому и послала.

– Так ты знала… А почему не сказала заранее?

– А что я знала? Что я могла заранее сказать? Он тоже не на каждую бабу бросается, мог бы вообще на тебя внимания не обратить. Но раз ты ему понравилась, воспользуйся, вот мой совет. Другой возможности у тебя не будет. Нет, конечно, как хочешь, никто тебя насиловать не собирается.

– Но это же… ведь тогда это же проституция получается.

– Да скажешь тоже! Проституция – это когда за деньги, а тут нормальный принцип: ты мне, я тебе.

– Все равно, я уже отказалась и ушла.

– Да брось ты, – Маша благодушно махнула рукой, – я позвоню знакомой девочке в горком, она тебя снова на прием запишет. Ничего страшного, мужикам даже нравится, если женщина не сразу соглашается.

У Ксении слегка закружилась голова, она на миг зажмурилась и, облизав пересохшие губы, хрипло спросила:

– И где же… где же мы будем это… ну…

Маша расхохоталась до слез.

– Ну, Ксюха, ты, как дитя малое! Не волнуйся, это его проблема, найдет место. Только ты, вот что, – она стала серьезной и наставительно подняла указательный палец, – не веди себя, как школьница или какая-то несчастная жертва. И бревном тоже не будь. Лучше всего, если расслабишься и сама получишь удовольствие. Один раз живем.

Окажись объятия Ибрагимова физически противны Ксении, она ощутила бы моральное удовлетворение – сознавала бы, что терпит и приносит себя в жертву во имя семьи. Однако Аслан Алиевич прекрасно умел обращаться с женским телом и знал, как доставить партнерше удовольствие. Каждый раз, испытав с ним взрыв наслаждения, Ксения лежала, охваченная чувством гадливости и отвращения к самой себе – ведь с Сережей, безумно ею любимым, она никогда ничего подобного не испытывала. Да и как могло быть иначе, если даже в тех редких случаях, когда им с мужем удавалось заняться любовью наедине, где-то в подсознании у нее звучали скрип материнской кровати за шифоньером и хныканье проснувшегося сынишки?