Свет выхватил высокую фигуру человека, который застыл у двери. Заруб приблизился к столу. Темные редкие зачесанные назад волосы. На висках – проседь. Скошенный лоб, острый длинный нос. Заруб напоминал хищную птицу.

– А еще раньше не мог? – С хмурой иронией проговорил Пасмур и кулаком подавил зевок.

– Зачем звали? – спросил Заруб.

– Зачем звал… —

Пасмур нахмурился, собираясь с мыслями. Собрался.

– Тут у меня один должник нарисовался. Вроде бы сумма, не ахти какая. Можно, сказать сущие копейки, – Пасмур вспомнил облетающие денежные деревья, шуршащие под ногами купюры, и у него засосало под ложечкой и стало как-то грустно, уныло и пусто. Пасмур вздохнул, сожалея Лес знает о чем. – Но сам знаешь. Сегодня один перестанет платить. А завтра… Это как денежный, то бишь снежный ком.

– И кто это?

– Кто это… – Пасмур открыл книгу учета в черном кожаном переплете. Вспомнилась другая книга, вспомнилось ощущение всемогущества. Он с опаской глянул на гномофон, который стоял на краю стола.

– Кстати, ты ничего не слышал о Лесной книге заклятий и заклинаний, – листая книгу учета, спросил Пасмур.

– Я не по этой части, – сказал Заруб. – А что это еще за книга?

– Да так… Ничего особенного… Но если найдешь ее для меня…

– И сколько? – Глаза Заруба холодно сверкнули. И он еще сильнее стал похож на хищную птицу.

– Договоримся, – уклончиво сказал Пасмур.

Заруб кивнул.

– Ага, вот он, голубчик… – Пасмур ткнул пальцем в книгу учета. – Курнут. Развлекается или скорее загибается на окраине. Улица Свободы дом 3 квартира 13.

– Он из этих что ли? – спросил Заруб.

– Злоупотребляет. – Сказал Пасмур.

Заруб усмехнулся и ушел.

Пасмур захлопнул книгу учета. Побарабанил пальцами по кожаной обложке, наморщив лоб и брови, косо посмотрел на гномофон, поднял трубку, осторожно приложил к уху, прислушался. Из трубки донесся мягкий шелест, словно ветер небрежно перебирал купюры. Пасмур осторожно положил трубку на рычаг, словно боясь, что гномофон возьмет и взорвется.

Полусонная Ашма лежала на старой кровати и, чувствуя, как пружины продавленного матраса впиваются в позвоночник, невольно и хмуро прислушивалась к тому, что происходило в соседней комнате.

Там уже третий день отрывался и отжигал отец. Его переполняла эйфория. Он похохатывал, пел и громко вел беседу то ли сам с собою, то с кем-то невидимым, призрачным, который потешал и утешал отца. Смеясь и балагуря, отец всю ночь напролет чем-то погрохатывал, словно передвигал мебель, и бренчал на расстроенной гитаре, сочиняя очередную песню.

В середине ночи он будил Ашму:

– Послушай то, что я только что сочинил!

Он начинал наигрывать и петь.

Ашма слушала его вполуха и смотрела вполглаза, зависнув между сном и явью.

Спев песню, Курнут смеялся и спрашивал Ашму:

– Ну, как?

– Отпадно, – говорила Ашма и зевала.

– Да-да, вот именно отпадно. Роскошно, сногсшибательно! – отец искрился радостью. Его пронизывал радостный смех. Весь он так и светился весельем. Короче, он был сам не свой и не в себе. Вместе с гитарой он срывался с места и уносился в смежную комнату, шлифовать, доводить до ума или до полного безумия исполненную песню или сочинять новый шедевр.

Свою одержимость он называл вдохновением. А Демона Эйфории – взбаломошной музой.

И сколько так будет еще продолжаться? Одному Лесу известно. Одержимые часов не наблюдают.

А может, Ашме все это приснилось, так же как Темный Лес. Ашма не заметила, как опять оказалась в сумереченой холодной глубине…

Она прошла мимо раздвоенного ухватообразного черного дерева. Что-то прошуршало и прострекотало за спиной. Она оглянулась… Позади нее покачивалось и подергивалось существо из черных клубящихся юрких веток. Она сорвалась с места. Существо кинулось за ней…