Донесся запах, слегка удушливый. Ага! Вон бабы спрятались, курят за углом – вижу их сквозь дыру в стене. Почему бабы всегда ныкаются? Ведь не хотят, чтобы мужики подумали, что они это делают намеренно: будто хотят, чтобы их дети пили отравленное молоко.

Мимо меня, устремляясь к компании под дубом, пролетел мужик. Он схватил за шкирку того, у кого сейчас была бутылка, и поволок по земле. Протащив сколько было сил, он пнул его два раза ногой и забрал бутылку. «Ш-ш-с-ука!» – шикнул он. Административка развернулся и спокойно пошел к «своим», словно был не при делах. Второй, сидевший на траве (теперь первый), даже не шелохнулся. Драчун подошел к нему, попивая из бутылки. Вроде успокоился. Спустя минуту к ним подполз третий – который пострадал. Передают пойло по кругу – помирились значит. Все-таки нужен третий.

«Жрать хочется», – сказал Драчун. – «Шашлычка бы… Ну-ка, Вано, индюк ты этакий, отработай: иди куру поймай – вон ту, самую жирную!» – Ваня неуклюже привстал и не разгибаясь побежал на полусогнутых ногах куда-то совсем не за курицей. – «Куда?! Беги налево! Правее…»

Обойдя двор по периметру, чтобы не мешать мужикам, я пошел за здание, по виду самое запустевшее; затем вдоль стены через свалку из пластиковых бутылок. И тут я услышал женские стоны. Осторожно прошел дальше и нашел проход в здание. Смотрю: внутренние перегородки наполовину разбиты; несущие колонны еще стоят; дверей нет – видно, как коридоры уходят в полумрак (свет проникает через дырень в крыше). – Кап! Где-то сочится разбитая канализация.

Там, в полумраке, я разглядел парня и девушку. Опешив, я оступился и пнул попавшийся под ноги камень; с грохотом он полетел в расщелину, откуда многократно размножился эхом. Девушка закричала, я спешно ретировался и спрятался в малиновых кустах.

Как-будто из-под земли появилась баба, словно караулила до последнего. Парень тут же убежал. Девушка не успела подняться, как баба прижала ее к земле и принялась лупцевать: «Получай, бесстыжая, получай!» – Та кричала пуще прежнего, но будто бы не пыталась высвободиться. Затем баба села на землю и заплакала: видать, ее мать. Девушка оделась и пристроилась рядом с ней. Закурив, она протянула матери сигарету. Та затараторила:

– Ну что мне с тобою делать, а? В кого ты такая? Вот скажи мне хоть… Горе мне! Зачем я тебя только пристроила сюда! Пальцем на меня бабы тычут – хожу краснею. Только и делаю, что караулю тебя бесстыдницу!

Пройдя тем же маршрутом, я вышел обратно во двор. Мать выгнала дочь за ворота; та стояла, прижавшись к ограде. Мужики сбились в свору.

Я уже тут как тут! Она стояла передо мной, и по ее ногам струилась влага. Сучка! У нас могла бы быть случка!

– Я могу быть неистовым, – прошептал я ей.

Она улыбнулась и вдруг стала серьезной. Ее мать облаяла меня на чем свет стоял.

– Я тебя прошу, девочка, иди домой, – заумоляла она дочь.

Девушка обвела взглядом всех нас.

– Все вы одинаковые, – и с этими словами пошла прочь от ворот, ступая по обрывкам агитплакатов, которые давно уже не несли в себе ценности, ибо те ценности прививались через ограничение свободы выбора, когда выбора просто не было и ты должен был делать так, как делали все.

Мы смотрели ей вслед, пока она не скрылась в мареве; затем, поджав хвосты, разбрелись по двору.

От жары голова нагрелась, глаза плавились на солнце. Нужно укрыться в здании! Вон она, скотобойня – прямо передо мной, – проход зияет безжизненной чернотой.

Пока иду, воздух становится свинцовым (я растворюсь в нем); ноги еле волочатся. Впереди моя цель, но до нее так далеко! А вокруг высокая трава, и запах такой сладкий, что хочется бежать, но бежать нет сил.