Борьба с «немецким засильем» вскоре приняла вполне осязаемые черты законодательных актов и репрессий со стороны властей. Уже в первые дни войны начались аресты немецких подданных, подозреваемых в шпионаже. Подозрения быстро перекинулись на всех людей с немецкими (или звучавшими как немецкие) фамилиями. Серьезно затронули репрессии и экономику. В январе и декабре 1915 г. были обнародованы указы, предписывающие вражеским подданным выйти из состава акционеров и продать свои фирмы и предприятия[70]. Под ударом оказалась собственность немецких колонистов. Меры властей были тем решительнее, чем сильнее в обществе развивалась шпиономания. Поиски немецких шпионов со временем стали приводить «наверх». Широко распространился слух о предательстве «немки»-императрицы, якобы передающей по прямому телефону секретные сведения в Берлин[71]. Слухи усиливались по мере ухудшения положения на фронте. В конце мая 1915 г., в разгар «великого отступления», по Москве прокатился немецкий погром, быстро переросший в массовое мародерство. Одной из главных причин погрома были распространявшиеся через прессу германофобия и шпиономания.
Такие настроения в печати были превалирующими, но отнюдь не единственными. Кадетская печать, поддержав войну с Германией, выступила против борьбы с германской культурой, против репрессий людей с немецкими фамилиями. Это стало поводом для возобновления взаимных нападок. В этом пассаже «Речь» явно намекала на «Новое время» и ее союзников: «Война с Германией и Австрией открыла новое поприще нашим крикунам для упражнения их голосовых связок. Чем усерднее крикуны эти расстилались перед германским сапогом… тем яростнее теперь стараются… уверить, что они всегда ненавидели наших нынешних врагов, всегда против них предостерегали»[72]. Критике подвергалась и борьба с «немецким засильем». «Речь» с нескрываемой усмешкой рассуждала о необходимости вытеснения с русского рынка «напетых под дудочки» немецких канареек и замены их «вольными русскими канарейками старинного овсянистого напева»[73]. Против «огульных» обвинений германской культуры и философии на страницах либеральной печати выступали многие писатели, общественные деятели[74].
Появление таких мнений в печати показывает, что правительство допускало критику антигерманской пропаганды или, по крайней мере, не видело для себя вреда в этой критике. Военные цензоры не обязаны были вычеркивать такие материалы, хотя и могли это делать, учитывая их широкие полномочия согласно «Временному положению о военной цензуре»[75]. Время от времени предпринимались карательные цензурные меры. 20 июля 1914 г. распоряжением великого князя Николая Николаевича была закрыта «Речь» (открытая, правда, уже через два дня). Однако даже жесткий цензурный надзор еще не означал полный контроль, значительная часть прессы оставалась вполне самостоятельной. То же можно сказать и о книжной продукции, которая ориентировалась прежде всего на спрос и практически не участвовала в целенаправленной пропаганде. Как только схлынула волна общественного интереса к теме «немецких зверств», с полок исчезли и соответствующие издания. В 1914–1916 гг. закрылось большинство газет и журналов, целиком посвященных войне. Нужны были новые способы подпитывать уверенность общества в том, что конец войны близок.