Я вспомнила наши марлевые пачки от тети Раи из прачечной и танец маленьких лебедей. Представить себе в таких нарядах персиянок, которых я редко видела без платков, мне было трудно.

– Его жены не носили чадор?

– Конечно, носили, но только на людях. Но в своей гаремной части они наряжались, как хотели. И исполняли все капризы своего мужа.

Я представила себе, как моя мама по капризу моего папы наряжается в марлевую пачку и показывает балет в компании других его жен – и мне стало смешно.

– Наша мама никогда бы не согласилась!

– Это точно! – вздохнул папа. – Посмотри, вот здесь были крепостные стены, рвы и 12 ворот. Мы стоим на месте Хорассанских.

Папа остановил машину с краю небольшой площади. В воздухе висел зной, чем дальше от гор, тем в Тегеране всегда жарче. На площади шла хаотичная торговля с лотков, сновали взрослые торговцы и босоногие мальчишки. За чинарами виднелся полумесяц мечети.

– Видишь вон ту старую чинару? – папа указал на дерево на другом конце площади.

– А как ты определяешь, старая чинара или нет? – недавно я вычитала в учебнике природоведения, что возраст дерева можно определить только спилив его, по кругам на разрезе ствола.

– А тут все чинары старые, – выкрутился папа. – Видишь возле нее почтовый ящик, желтый такой? Сбегай, пожалуйста, брось в него письмо. А то здесь опасно машину без присмотра оставлять, мальчишки тут же за магнитолой влезут, а ближе не подъехать.

– Конечно! – согласилась я. – Чего тут бежать-то, два шага.

Папа вручил мне чудной иранский конверт, совсем не такой, как у нас, все надписи на фарси, а на марке Хомейни.

Я подбежала к желтому ящику под старой чинарой и замерла в недоумении. Московские почтовые ящики были синими и висели на стенах домов, а этот, желтый, был намного больше и стоял прямо на асфальте. И на месте, где у советских ящиков была прорезь для писем, у этого не было ничего.

– Папа, папа! – завопила я на всю площадь, чтобы не бежать назад. – Куда здесь бросать, не пойму?

Из-за шума на площади папа меня не слышал. Как назло, в этот момент он сосредоточенно копался в бардачке. И даже окно прикрыл, хотя было очень жарко. Наверное, боялся, что шустрые мальчишки могут стащить из «жопо» магнитолу даже при нем.

Тут я сама увидела отверстие для писем по-тегерански. Оно, как и сам почтовый ящик, было намного больше привычного, и располагалось сверху, а не спереди, как у нас.

Мимо шел какой-то сгорбленный старик, похожей на нищего, их в старой части города бродили целые толпы. Поравнявшись со мной, он вдруг поднял голову, из-под лохмотьев на меня сверкнул острый взгляд человека не старого и не изможденного нищетой и болезнями, и он произнес на чистейшем английском:

– Я тебя уже видел у Хорассанских ворот.

– Когда? – спросила я, чтобы хоть что-то спросить.

Но «нищий» уже ушел. Я немного растерялась: уж больно эта картинка была похожа на сцену из фантастического ужастика, который мы недавно посмотрели в нашем самодельном бимарестанском кинозале.

Когда мог видеть меня этот старик? Полчаса назад в машине, когда папа показывал мне Хорассанские ворота? Или в одной из прошлых жизней?

Смущенная, я прибежала назад. Папа продолжал копаться в бардачке. Я дернула дверцу с пассажирской стороны, она оказалась закрыта. Возмущенная, я постучалась в стекло. Папа поднял голову и открыл мне дверь.

– Ты чего от меня заперся? – обиделась я. – Тут ко мне старик какой-то приставал, говорил, что уже видел меня у Хорассанских ворот. Как такое могло быть?

– Да сумасшедший какой-нибудь, забудь, – папа не проявил любопытства к моему загадочному старику. – А заперся я не от тебя, я тут инструкцию к «жопо» изучал, увлекся, а кнопку опустил, чтобы хулиганы тем временем через пассажирскую дверь не вытащили твою сумку.