Но потом всё больше и больше раздумался о незнакомке, которая помогла мне глянуть на себя со стороны. Честно говоря, о ней я не переставал думать с самого начала. Но гнал эти мысли прочь, пока они не овладели мной полностью. И уже размечтался, что незнакомка – какая-то родственная душа, ведь неспроста же такое проникновение… И так мне захотелось её увидеть – просто уму помрачение! Знаете, это даже не просто обыкновенное любопытство, а в сердце моём стало зарождаться нечто такое, чего я не в силах объяснить. И от всего этого я стал всё глубже и глубже погружаться в трясину скорбных мыслей, и в какой-то момент задремал на ходу.

Приснились мне наши молодые гримёрши Аня и Маша. Я привычно сидел перед зеркалом, такой жалкий и неприкаянный, и ожидал решения своей участи. А они, кажется, не замечали меня и горячо спорили.

– Ну что ты мне рассказываешь! – возмущалась худая высокая Аня. – Бешанин в «Ревизоре» провалился!

– Нет, «В трясине…» – бубнила полненькая Маша.

– Да точно – в «Ревизоре»!

В спектакле «В помпезной трясине кулуаров» я играл народного депутата от демократической партии, который всё пытался протолкнуть в Думу закон о легализации педофилии и наркомании. Он постоянно натыкался на непонимание коллег и на противодействие «невежественных» журналистов и населения, и от этого он постоянно впадал в истерию и у него начался нервный тик.

– Да в «Ревизоре»!

– Я точно помню – «В трясине…»

– Я своими глазами видела!

– И я своими глазами видела.

– Ну давай посмотрим!

– Давай посмотрим.

Вдруг зеркало преобразилось, и словно на большом экране появилась запись спектакля «Ревизор», где я играю Хлестакова. Возникла та мизансцена, где я ухлёстываю за женой городничего. На том провальном спектакле я в этом месте как раз забыл текст. И когда на экране мой Хлестаков бездумно уставился на Анну Андреевну, сцена под ним затрещала и провалилась, и он рухнул вниз. Анна Андреевна лишь фальшиво вскрикнула и, приподнимая подол платья, чтобы ненароком не споткнуться, осторожно подошла к краю и заглянула в пропасть. Там на разломанных досках лежало окровавленное и бездыханное тело Хлестакова.

– Вот так, Иван Бешанин, надо было текст учить, – с кривой усмешкой сказала она.

Я сидел как манекен, и на моей угрюмой физиономии не отразились никакие эмоции.

– Ну что! Я же говорила! – торжествующе вскрикнула костлявая Аня.

– А в «трясине» тогда как? – хмурясь, растерянно отозвалась Маша.

– В трясине он захлебнулся от фальшивой игры.

– Ну да, я и говорю: сначала провалился, а потом утонул.

– Тонут в овациях, а он именно – захлебнулся.

– Ой, ну не цепляйся к словам! – обиделась Маша. – А на «Утиной охоте» он тоже захлебнулся?

– Там тоже. А ещё – «На дне»…

– А «На дне» Ваня разве плохо играл?

– Конечно, плохо! – распалилась Аня. – Очень плохо! Ужас как плохо!

– А где же его на куски разорвало?

– На «Женитьбе»…

– А, точно! – обрадовалась Маша. – По всему залу кровавые куски валялись, всех зрителей запачкал…

– И не говори, форменное безобразие, а не игра. Полное непонимание тонкой женской психики… Сцена тогда просто не выдержала и разорвала его в клочья…

– Да, сцена – это святое, она очень ранимая. На неё зрители смотрят – ей очень важно, как она выглядит.

– Ну да, не все равно, кто её топчет…

И тут девушки пустились в заумную дискуссию. Они забавно рассуждали о настоящем искусстве, творчестве, об актёрском таланте и мастерстве. Спорили и увлёчённо доказывали друг другу всякий вздор, а я всё сидел понурый и рассматривал свою кислую физиономию в зеркале.

Вдруг Маша спросила:

– А знаешь, почему наш Ваня в театре застрял?