Явление 5

Одиночество

Девять дней ко мне никто не заглядывал. Уж и врагу рад был бы, лишь бы кого живого увидеть. Вот говорят: призраки невидимы. Чушь, да и только: это живые люди невидимые! Исходил сцену и зрительный зал вдоль и впоперёк и чуть с тоски не помер. Ну, совсем ничегошеньки не произошло, ни лоскутка синего. А что только я не передумал за это время! Измучили меня мысли горестные. Всё о том, отчего это я так скоропостижно и в самом рассвете сил помёрши. Всё гадал, за что на меня сия кара пала. С одной стороны, вроде как и справедливо, а всё же обидно. А ещё меня терзала вся эта с театром загадка. Почему я, спрашивается, здесь застрял, на подмостках? Почему нельзя меня в рай определить или ад, чистилище какое-нибудь или ещё чего тут есть. А в одинакости и умом пошатиться недолго.

Вот и я кренился извилинами, всё думая: почему я попал в западню одиночества? Эгоистом вроде как не был, старался жить не для себя да и вообще… А может, из-за того что спешил, торопился по жизни и теперь мне любезно предоставили время поразмыслить? В чём же мне нужно разобраться наедине с самим собой?

Потихоньку я стал подмечать всякие странности тустороннего мира. Тут с сознанием вообще полная неразбериха. Какое-то оно рваное, кусками, не такое, как в земной жизни. И со временем странности. Прохаживаешься, бывало, по сцене, и вдруг в мгновение ока идёшь уже между рядами кресел или ещё где-нибудь. От этого и всякие провалы в памяти, странности. Вокруг частенько что-то меняется. Одни декорации пропадают, другие – появляются. То фортепьяно возникнет, то мебелишко для спектаклей. Однажды на кровати посчастливилось полежать. Простенькая такая постель, но всё же матрас и подушка, и одеяло стёганое. Часа три повалялся, а потом чувствую – уже на полу. Кровати нет и в помине, а когда успел упасть – непонятно. В общем, такие вот странности.

Есть и спать совсем не хочется, а всё думы, думы одолевают. Перебираешь свою житёшку, копаешься в ней, выискивая там хоть какую светлую зернинку, а в глаза только дрянь всякая лезет, наперерез правда напирает с вилами. Отмахиваешься и стараешься разговаривать вслух. А главное, ежесекундно невыносимая тоска гложет по маме и отцу, по родным и друзьям, даже по тем, к кому в жизни особой душевной привязки не было. А ещё у меня в голове почему-то постоянно вертелось стихотворение нашего великого русского немца Афанасия Афанасьевича Фета:

«Жизнь пронеслась без явного следа.

Душа рвалась – кто скажет мне куда?

С какой заране избранною целью?»

И стихотворение Евгения Евтушенко:

«О, кто-нибудь, приди, нарушь…»

Ко всем бедам злил меня этот дурацкий костюм лицеиста. Но что поделаешь, другой одежды не было.

Уже на второй день включил я весь свет в театре, какой только можно, и, выхаживая по сцене и вдоль рядов, кричал, ругался, шутил сквозь слёзы, грозя кулаком неведомо кому. Словом, резвился от скуки и тоски на полную катушку. Эх, знал бы, что помру, я бы хоть шерсти с собой взял, что ли. Научился бы вязать, всё веселее. Или книжек каких. Сидел бы тихо и не гневил Бога.

Иной раз, когда закрывал глаза, мне чудилось, что на сцене идёт спектакль или репетиция. Я ясно слышал аплодисменты и смех в зале, реплики актёров, голоса режиссёра и других служащих театра. И это было настолько отчётливо и громко, как будто кто-то совсем рядом, только руку протяни. Но едва я открывал глаза, и враз всё смолкало. И опять нависала давящая, умопомрачительная тишина.

На третий день у меня нервы не выдержали. Начал я крушить всё направо и налево. Сколько-то минут буйствовал, ярился, а когда выдохся и присел передохнуть, глядь, всё обратно восстановилось.