Оленев верит только Мировому фонду. И тем, кто «всё время говорит».

Мировой фонд верит только Фабио Жардину.

Фабио Жардин заявляет, что верит только себе и никому более. «Разве что сами гении поднимутся из могил и подтвердят подлинность своих работ».

Если плохо, пусть будет еще хуже. Совсем невыносимо пусть будет.

Ад так ад!

Как тогда, лет десять назад, когда ей первый раз показалось, что она летит в бездну.

В девятнадцать лет она оказалась почти на улице. Одна.

Те же костоломы, что сидели с двух сторон от него в машине, ведут Савву вниз, в подземелье. Один из них с совершенно бульдожьей мордой заталкивает его в темную камеру с низким потолком, с крошечным грязным оконцем, набитую людьми – не продохнуть. Закрывает двери на тяжелый засов.

Савва оглядывается по сторонам. Скамеек нет, стульев нет. Ничего нет. Кто может, сидит на полу, кому не удается присесть, тот стоит, пригибая голову – потолки низкие, даже невысокому Савве полностью не разогнуться.

Не снимая синее драповое пальто, в которое весной было зашито ожерелье графини Софьи Георгиевны, что и спасло их с Анной и девочками от голода, садится прямо на пол рядом с закопченной от чадящей лампы стеной. Нащупывает в кармане небольшой пинцет для марок. Машинально начинает рисовать на стене.

И вычислять, есть ли у него шанс выбраться и какие действия для этого нужно предпринять? Или шанса у него нет, и незачем тратить силы напрасно, а лучше последние часы жизни посвятить чему-то другому? Вспомнить всех бабочек своей коллекции, например. В это лето он наконец нашел редчайшие экземпляры стевениеллы сатириовидной и поликсены и превзошел коллекцию младшего Набокова, обидно, однако, что Владимир этого не узнает.

Привычка у Саввы такая – всегда что-то чертить и рисовать, пока идет работа мысли. Порой он сам не понимает, что рисует, замечает только тогда, когда мыслительный процесс окончен. Так и теперь.

Николай хочет его убить.

Николай хочет убить его сам. Лично. На глазах у всех. Чтобы никто из сослуживцев не заподозрил офицера деникинской армии в связи с красным шпионом.

Савва не красный шпион, но, похоже, здесь знает об этом только он.

Николаем движет трусость. Трусость и страх быть заподозренным в сотрудничестве с врагом.

Трусость не лучший двигатель. Доведет до плохого финала. Шансов встретить завтрашнее утро живым у него ничтожно мало. Не более одного-двух процентов. Против 98 % не встретить живым. И те два процента в расчете лишь на чудо, в которое материалист Савва не верит.

– Ну ты Репин!

Мужик, по виду из блатных, с железным зубом, который они называют «фиксой». Савва прежде таких не видел, но про уголовный мир и повадки блатных читал и теперь догадывается, что в этом подвале не только политические, сотрудничавшие с врагами, но и простые уголовники.

Блатной с фиксой разглядывает рисунок Саввы на стене.

– Бурлаки на Волге прям! В жульнаре картинку видал!

Сам того не замечая, Савва, пока размышлял, нарисовал на закопченной стене Памятник затопленным кораблям, который видел прошлым летом в Севастополе, когда ездил туда с дядей Дмитрием Дмитриевичем, Анной и девочками.

Почему вдруг этот памятник? Затопленным кораблем себя ощутил?

Мужик с железным зубом подходит поближе – перед ним в тесной камере все расступаются. Вертит головой – на рисунок, на Савву и, приблизившись вплотную, спрашивает:

– А докýмент так срисовать могёшь?

Савва машинально кивает, всё еще размышляя о своих минимальных шансах на выживание и о том, чему посвятить последние часы жизни – не хотелось бы потратить их на малоинтеллектуальные беседы с уголовником.