Но давайте об этом потом, мне кажется меня сейчас вывернет на изнанку. Стою рядом с Мел, сдерживая рвущиеся наружу эмоции, потому что мне нужно быть сильным, хотя бы ради неё. Она всегда была такой – стойкой, светлой, казалось бы, непробиваемой. Я всегда завидовал её способности чувствовать и понимать людей, сопереживать. Она пропускает мир сквозь себя и остаётся светлой даже после потерь. А я? Я рядом с ней всегда казался грубой тенью, закрытой и молчаливой. Но боль у нас общая, её я не могу закрыть даже перед ней.

– Мел, – тихо зову её.

Она поворачивается ко мне, кивает и подходит к холодному камню. Осторожно прикасается губами к своим пальцам, а затем касается ими фотографии, взгляд которой теперь навсегда остановлен, безжизненный и холодный.

– Пока, милый, – шепчет она и едва слышно всхлипывает. – Не обижайся, что я не приду в ближайшее время. Мне скоро рожать, – голос её дрожит, и я чувствую, как моё сердце сжимается от этой пронзительной боли. – Люблю и буду любить тебя вечно.

Тихо сгребаю её в свои объятия, и всё её тело дрожит от сдержанных рыданий. Я глажу её по спине, целую в макушку, крепко прижимая к себе. Долгих слов тут не нужно. Она знает, что я рядом, что я никогда не оставлю её одну с этой болью.

Мы молча идём к машине, она держит меня за руку, и в этом есть что-то необъяснимо крепкое, неразрывное, как между нами всегда и было. Когда усаживаю её на переднее сиденье и помогаю застегнуть ремень, она снова одаривает меня измученной, уставшей улыбкой, пытаясь показать, что справляется. Но чёрт возьми, мне больно смотреть, как она ломается, как старается держаться, хотя сил уже почти нет.

Складывается ощущение, будто я всё потерял в тот день, когда не стало его. Мы оба потеряли.

Мы едем в тишине. Пустой, вязкой, той, которая наваливается и сжимает грудь, словно специально оставляя место только для этой проклятой вины. Раньше Мел просто невозможно было остановить: болтала обо всём и обо всех, как будто у неё в запасе были тысячи историй, которые она должна рассказать именно сейчас. Её голос был, как фон жизни, без него всё будто обесцвечивалось, становилось серым. Но теперь? Тишина не то чтобы душит, но режет незаметными, тонкими осколками того, что было до этого.

Смотрю на дорогу, но чётко чувствую, как она поворачивается ко мне и берёт за руку, крепко сжимая пальцы. Я стискиваю зубы ещё сильнее, и меня переполняет это чувство, словно тянущее сердце к земле.

– Салли, ты не виноват, – её слова пронзают меня, обнажают всё, что я так старательно прячу.

Но я не отвечаю, потому что знаю, что виноват. Во всём этом, в её молчании, в её боли. Если бы я мог изменить хоть что-то… Но теперь слишком поздно.

Когда мы подъезжаем к её дому, она вылезает из машины и смотрит на меня своими голубыми глазами, полными той боли, которую, кажется, ничем не заглушить. Срывается комок слов, и я шепчу, почти боясь сам себя услышать:

– Мел, я лечу домой.

Она от неожиданности чуть приподнимает брови.

– Когда? Ты же обещал остаться до родов, – её голос дрожит, в нём слышится обида, но больше – это что-то вроде тревоги.

– Вылет вечером. Я прилечу, когда начнёшь рожать, не переживай, мелочь.

Она кивает, немного сдержанно, словно понимает, что меня не удержать.

– Маме звонил?

– Нет. Не говори ей пока.

Её лицо смягчается, и вдруг она снова называет меня тем дурацким прозвищем, которое придумывала в детстве – «Салли», как Джеймса Салливана из «Корпорации монстров». Я до сих пор ненавижу его, но в её устах оно звучит как самое родное.

– Напиши, когда приземлишься, хорошо?

– Обещаю.