Длинный, не очень уверенный, правильно ли он употребил слово «агрессировать» вместо «нападать», выдержал долгую актерскую паузу: кто-то ведь хихикнул за его спиной? А разве можно было ему оконфузиться в такой почетной роли? Ганс и без того уже пустил слух, будто Длинному доверили ее исполнять только потому, что он как по заказу умел придавать своему лицу самое торжественное выражение.

– Да, наш долг прийти на помощь, если на тебя кто-нибудь нападет, – произнес он наконец, решившись употребить знакомое слово. – Далее, мы требуем от тебя, чтобы ты кровью подписал, что Альберт Берг твой шеф и верховный главнокомандующий. Он один отдает приказы, и ты должен всегда называть его шефом. Теперь давай руку!

Друга протянул правую руку.

– Не ту! – сказал Длинный. – Сердце-то у тебя на левой стороне или где? – В руках он держал ржавое бритвенное лезвие, намереваясь надрезать палец Други. Тот отдернул руку, и Длинный недовольно буркнул: – Тихо, а то я тебя глубоко порежу! Не бойся, больно не будет.

Он сделал небольшой надрез, из пальца сразу же побежала алая кровь.

– Вот, а теперь подписывай! – Длинный развернул рулон оберточной бумаги, на котором виднелся столбик имен, намалеванных кровью. Каракули на каракулях. Указав свободную строчку, Длинный пояснил: – А это для тебя приготовлено. Сейчас я натяну бумагу, тебе легче будет писать.

Все столпились вокруг Други и Длинного. Лица серьезны, глаза устремлены на серую бумагу.

Довольно неловко Друга намалевал свое имя. Да и неудобно ему было писать левой рукой. Длинный с торжеством показал всем новую подпись. Но большинство выискивало глазами только собственные каракули, давно уже высохшие и пожелтевшие.

Кто-то сунул Друге пластырь, а Длинный вновь свернул святыню Тайного Союза мстителей.

– Поздравляю тебя, – проговорил Альберт, тряся руку Други, – от всех нас! Теперь ты наш кровный брат!

Некоторое время они еще посидели все вместе, чтобы получше познакомиться с новичком, затем собрались уходить.

На дворе было уже темно. В небе ни звездочки. Друга думал о своей матери. Наверное, она уже беспокоится, а ему теперь нельзя даже говорить, где он был. Впервые придется ей врать. Это мучило его. Мать была единственным человеком, перед которым он чувствовал себя сейчас виноватым. Она вовсе не заслуживала, чтобы он ее обманывал. Но ведь он дал клятву и подписал это своей кровью. Пути назад уже не было, да он и не хотел этого!..

Рядом с ним шагал Альберт.

Когда они выходили, он сказал, что хочет подышать свежим воздухом…

– Ну, как чувствуешь себя? – спросил он. – Доволен?

– Да… не знаю.

– Не знаешь? Хорошо хоть признался. Но я и так уже понял. Ты ведь думаешь, что люди хорошие.

– Может, и так, – проговорил Друга и остановился. – Видишь ли, я не верю…

– Что люди плохие?

– Да.

– И я бы не хотел верить, – произнес Альберт. – Но так оно и есть. Дело известное.

Снова они шагали рядом, глядя прямо перед собой. Изредка из Бедова доносился лай, и они прислушивались.

– А деревня сейчас черная-черная, – сказал наконец Альберт.

– Правда. Будто притаилась и чего-то боится.

Молча они пошли дальше.

– Может, опять война будет, – проговорил задумчиво Альберт.

– Нет уж, пусть лучше не будет, – отозвался Друга, пытаясь разглядеть в темноте лицо Альберта. – Тебе что, нравится, когда война?

– Может быть. Я бы тогда всех укокошил, кто хоть раз мне поперек дороги встал.

– Да они тебя первым бы и пристрелили, – сказал Друга. – В войну больше всех хорошим людям достается, а другие увиливают да еще наживаются на ней.

– Говорят, бывают и войны против тех, кто наживается.