Как и Верити.

Я должна что-то сделать. Но что?

– Шумно, знаю.

Делаю резкий вдох, поворачиваюсь и сталкиваюсь лицом к лицу с Джереми.

– Если мешает, могу выключить, – предлагает он.

– Ты меня напугал, – выдыхаю я. С облегчением поняв, что слышала вовсе не то, что думала. Джереми смотрит мне через плечо, наверх, откуда исходит звук.

– Это ее кровать. Каждые два часа поднимаются разные части матраса. Разгружает точки давления.

Чувствую, как по шее расползается смущение. И молюсь богу, чтобы он не догадался, о чем я подумала. Кладу руку на грудь, чтобы спрятать красноту – я знаю, кожа там покраснела. У меня светлая кожа, и каждый раз, когда я нервничаю, на взводе или смущаюсь, она выдает меня, покрываясь ярко-красными пятнами. Мне хотелось бы осесть на пышный, дорогой ковер и исчезнуть.

Прочищаю горло.

– Надо же, есть такие кровати?

Мне бы пригодилась такая, когда я ухаживала за мамой. Двигать ее самостоятельно было настоящим мучением.

– Да, но они неприлично дорогие. Новая стоит несколько тысяч и даже не входит в страховку.

Я задыхаюсь, услышав цену.

– Я подогреваю еду, – сообщает он. – Хочешь есть?

– Вообще-то как раз шла на кухню.

Джереми идет обратно.

– Это пицца.

– Отлично.

Ненавижу пиццу.

Джереми подходит к микроволновке как раз в тот момент, когда срабатывает таймер. Достает тарелку с пиццей, протягивает мне и готовит себе новую тарелку.

– Как идет работа?

– Хорошо, – отвечаю я. Достаю из холодильника бутылку воды и сажусь за стол. – Хотя ты был прав. Там очень много материала. Займет несколько дней.

Прислонившись к столешнице, он ждет, пока разогреется пицца.

– Предпочитаешь работать по ночам?

– Да. Сижу допоздна и, чаще всего, поздно просыпаюсь по утрам. Надеюсь, это не проблема.

– Наоборот. Я и сам сова. Сиделка Верити уходит по вечерам и возвращается в семь утра, поэтому я не сплю до полуночи, чтобы дать Верити ночные лекарства. А утром передаю ее сиделке.

Он достает тарелку из микроволновки и ставит на стол напротив меня.

Я даже не могу смотреть ему в глаза. Как только я его вижу, то сразу могу думать только о той части рукописи Верити, где она описывает, как он запустил руку ей между ног в «Стейк энд Шейк». Господи, мне не следовало это читать. Теперь я буду краснеть каждый раз, когда на него смотрю. И руки у него очень красивые, что отнюдь не исправляет ситуацию.

Нужно сменить направление мыслей.

Немедленно.

– Она говорила с тобой о своем цикле? О том, что произойдет с персонажами? О концовке?

– Если и говорила, я не вспомню, – признается Джереми, опустив взгляд на тарелку. Он рассеянно двигает кусок пиццы по тарелке. – До аварии она уже довольно долгое время ничего не писала. И даже не говорила о писательстве.

– Как давно произошла авария?

Я уже знаю ответ, но не хочу признаваться, что прочитала его семейную историю в Гугле.

– Вскоре после смерти Харпер. На какое-то время ее погрузили в медицинскую кому, потом направили на несколько недель в центр интенсивной реабилитации. Она вернулась домой всего несколько недель назад.

Он съедает еще кусок. Мне неудобно говорить на эту тему, но его разговор, похоже, не смущает.

– Перед смертью мамы я ухаживала за ней, одна. У меня нет братьев или сестер, поэтому я знаю, как это нелегко.

– Да, нелегко, – соглашается он. – Кстати, сочувствую насчет мамы. Не уверен, что я сказал тебе это тогда, в туалете кафе.

Я улыбаюсь, но ничего не отвечаю. Я не хочу, чтобы он про нее спрашивал. Я хочу сосредоточиться на нем и Верити.

Снова вспоминаю рукопись, потому что, хотя мы едва знакомы с мужчиной, сидящим напротив меня, у меня создалось ощущение, что я его знаю. Как минимум знаю таким, каким его описала Верити.