В этой аристократической конюшне сочетались браком производили безупречное потомство благодаря скрещиванию чистокровок. Нас выбирали, потому что мы были прекрасными производительницами. Красота наших детей искупала неблагородную внешность наших мужей.

Но они были так горды своей плодовитостью… особенно, если им «приносили» отпрысков мужского пола, которые обеспечат продолжение благородного рода и увековечат их имя в истории. В большинстве своем погрязшие в праздности, придворные мужчины придумывали себе некую деятельность, которая позволила бы им занять свое время и придать себе значимости в глазах императора; возможность предъявить восхитительные плоды своих побед в сопровождении очаровательных детей создавала идиллическую картину: у них возникала иллюзия существования, наличия смысла жизни. Vanitas vanitatum et omnia vanitas![4]

Без ложной скромности я прекрасно осознавала, что моя красота была носителем агрессивности; можно сказать, что я не была нормальной. Один из моих поклонников, граф Соллогуб, сказал мне, что я «чудовищная Красавица»! Все мое существо излучало дерзость и самоуверенность. На одном из званых вечеров я услышала невольное замечание двух девиц:

– Вы видели чудесное платье Пушкиной? – спросила первая.

– Да, – кивнула вторая, – но это не мешает ей оставаться «Красавицей и Чудовищем»!

Вместе того, чтобы оскорбляться и возмущаться, я лишь вставала перед большим зеркалом моей матери и напевала эту ласкающую слух аллитерацию: Красавица и Чудовище, прелестный оксюморон; Красавица и Чудовище – в этом было нечто демоническое, нечто дьявольское, как я сама. Красавица и Чудовище – как удобно и уютно; окутанная этим ласкающим коконом, я более не должна была ничего доказывать; мне вполне хватало «выглядеть», чтобы «быть»!

Когда мы появлялись в бальном зале, я возвышалась над мужем; цепляясь за мою руку, он казался более представительным; злые языки перешептывались: «А вот и Венера с Вулканом!»

Один журналист, Булгарин, главный редактор «Северной пчелы», его вечный и неумолимый недруг, напишет с обычной своей злобой, что, когда Пушкин появляется с прекрасной Натальей Гончаровой, складывается ощущение, будто видишь начало известной сказки Шарля Перро «Красавица и Чудовище»! Александр не урод, но и привлекательным его не назовешь. Ничего отталкивающего в нем не было, но маленький рост, смуглая кожа, мясистые губы и курчавые волосы не добавляли ему очарования.

На светских приемах самый захудалый кавалергард затмевал моего бедного Александра.

Все мужчины двора искали моей улыбки, моего взгляда, наклона головы. Моя грудь, которую материнство сделало еще пышнее, была без сомнений самой прекрасной в Санкт-Петербурге! Она сводила с ума всех приближавшихся ко мне мужчин и приводила в восторг императора. Сам он был псевдоморалистом: хотя он полагал своим долгом проповедовать добродетель, это не мешало ему поощрять декольте, порождавшие эротический ветер, веявший при дворе. Мужские взгляды ласкали меня, преследуя по пятам, прежде даже, чем всмотреться в лицо. Что может быть приятнее! Какое счастье выслушивать весь их вздор, глупые комплименты, иногда неуместные, а то и вольные до непристойности намеки. Даже в самых безобидных их замечаниях сквозила едва прикрытая чувственность. При дворе я была без преувеличения самой желанной добычей на этой вечной охоте!

Женщины завидовали моей осиной талии и тайно ненавидели. Они расточали похвалы и лесть, которые оставались лишь ядом замедленного действия.

Мой муж, которым единодушно восхищались, одновременно презирая, совершенно не отдавал себе отчета в той игре, которая велась вокруг нас. Может, ему это было безразлично? Уверенный в себе и в своем таланте, он, казалось, парил над этими окультуренными джунглями, где кишели потенциальные убийцы.