– Ферд, а как вы называете продажных женщин? У нас в монастыре вообще никаких не было, поэтому я затрудняюсь дать им определение.

– Ну до чего же мудрено изъясняешься! Определе–е–ение, – пальцы вновь зарылись в густые усы, призывая их покориться. – Шлюхи они, разве непонятно?

– А если не так грубо?

– Ну… – он призадумался. Уже не стесняясь, развернулся лицом к своей пассии, примеряя к ней пришедшие на ум слова. – Общие жены, ничейные бабы, продажные девки… Сами они любят, когда их называют милашками. Хотя какие они милашки? На иных взглянуть страшно. Несчастные они. В душе так все зачерствело, что уже не видят разницы, с кем провести ночь. Запутавшиеся вконец. Отсюда и распутницы.

– Или путаны? – вспомнила я слово из земных девяностых.

– А что? Подходит. Путаны и есть. Все гораздо благозвучнее, чем шлюхи.

– Красиво. Пута–а–а–аны, – нараспев произнесла Волюшка, скучающая в своей телеге.

– Путаны, – вздохнул Ферд и вновь посмотрел на Гонату.

Путаны. Мой вклад в лексикон чужого мира.

Шаманта, разлегшаяся за спиной Волюшки, уже спала. Повозка кухарок стояла сразу за нашей, и места на ней было не в пример больше. При желании можно было и соснуть. Меня тоже звали, но я отказалась.

– Никак пьют? – повел носом истопник, с такого расстояния учуяв, чем вызвано веселье прачек. – Пойду–ка разбавлю компанию.

– Сам не разбавься до состояния слизняка, – Волюшка вздохнула и закрыла глаза.

Когда армия тронулась, я с беспокойством заозиралась. Истопник так и не вернулся. Ко мне в телегу пересела Волюшка и взялась за вожжи. Она же привела и привязала моего осла, о котором я благополучно забыла.

Пока ехали, кухарка на чем свет костерила блудника Ферда, а я улыбалась, понимая, что в этот раз по–быстрому у него не получилось. Загорелые прачки давно сидели по местам, но ни Ферда, ни Гонаты рядом не наблюдалось.

По мосту протарахтели со страхом. Он, несмотря на кажущуюся надежность, под телегой скрипел и сотрясался.

– Ой, мамочки… Ой, мамочки… – шептала Волюшка, понукая лошадь идти вперед. Я привстала, чтобы заглянуть на дно оврага и ахнула от открывшейся глубины. Река по его дну текла, но отсюда казалась серой веревочкой.

Где–то в середине моста мы проплыли мимо двух рыцарей в черных доспехах, стоящих спиной к обозам, а лицом к разлому.

– Обережники? – шепотом спросила я.

Волюшка также шепотом ответила:

– Мост стерегут с помощью магии. Видишь сияние?

Я кивнула. Сами обережники и пространство между ними были окутаны голубоватым сиянием. Когда наша повозка поравнялась с воинами, я ощутила неприятное покалывание во всем теле. Откуда–то со дна души поднялся иррациональный страх. Показалось или нет, не знаю, но я не хотела бы вновь почувствовать подобное.

Мы давно миновали мост, а истопник все не возвращался. Из–за осторожного прохода над пропастью обоз двигался медленно, и Ферд давно мог бы нагнать свою повозку.

– Чего ты вертишься? – Волюшка недовольно цыкнула, когда я опять забралась на облучок и посмотрела назад. Последние телеги еще не добрались до моста.

– Страшно мне что–то. Вот прям здесь сосет, – я положила руку на солнечное сплетение.

– Это от голода. Ферд совсем о тебе не заботится. Давно бы открыл свои закрома. На вот, погрызи. Вижу же, совсем еще молоденький. И худющий. А молоденьким всегда кушать хочется, – она вытащила откуда–то из–за пазухи леденец, завернутый в исписанную бумагу. Я с удивлением узнала руку Конда. Правильно, где еще раздобыться дорогим товаром, как не у хрониста?

– Нет, я не голоден. У меня на всякий случай в сумке краюха хлеба имеется, – однако от леденца не отказалась, очень уж хотелось почитать, что написал братец. Сунув в рот сладость, я разгладила на колене бумагу, испорченную разводами масла.