, – писал Пришвин в своей знаменитой повести „Женьшень“ (первоначально названной им „Корень жизни“). – Из лубка кедра был сделан небольшой ящик, и в нем на черной земле лежал небольшой корешок желтого цвета, напоминающий просто нашу петрушку. Все китайцы, пропустив меня, снова погрузились в бессловесное созерцание, и я тоже, разглядывая, с удивлением стал узнавать в этом корне человеческие формы: отчетливо было видны тело, ноги, руки, шейка, на ней голова, и даже коса была на голове, а мочки[1] на руках и ногах были похожи на длинные пальцы. Но мое внимание привлекло не схожесть корня с формой человеческого тела – мало ли в капризных сплетениях корней можно увидеть каких необыкновенных фигур! Приковало меня к созерцанию корня молчаливое воздействие на мое сознание этих семи человек, погруженных в созерцание „корня жизни“. Эти живые шесть человек маньчжуров и китаец, погруженные в созерцание корня жизни, были последними из миллионов, за тысячи лет ушедших в землю, и все эти миллионы миллионов так же, как эти последние живые семь человек, верили в „корень жизни“. Отдельные человеческие жизни как волны катились ко мне живому и как будто просили понимать силу корня, и не по себе самому, а в сроках планетарного и, может быть, еще и дальнейшего времени. Впоследствии я узнал из ученых книг, что женьшень – это реликт из аралиевых, что общество окружающих его растений и животных в третичный период Земли теперь неузнаваемо изменилось, и вот это знание вытеснило во мне, как это часто бывает, волнение, внушенное верой людей: меня и теперь, при всем моем знании, по-прежнему волнует судьба этой травки, за десятки тысяч лет переменившей в обстановке раскаленный песок на снег, дождавшейся хвойных деревьев и среди них медведя…»

Как было не помнить этого классического описания встречи с женьшенем здесь, в краю, где «корень жизни» до сих пор произрастает!

Кто бы мог подумать, что и в заповеднике могут быть свои проблемы, связанные с растениями и животными?! Я услышал голоса, когда мы шли по тропе. Виктор, ведя обсуждение с Владимиром и Анатолием Федоровичем, как бы вовсе и не обращая внимания на пышные дебри, которые хотят поглотить, уничтожить тропу. Я узнал, что в заповеднике обитает несколько семей леопардов, около тропы ходят тигры, есть кабаны, косули, не говоря уже о более мелких животных и, конечно, насекомых, в том числе и реликтовых, таких как каллипогон. И женьшень можем встретить в любую минуту, встретить тропический эпифитный папоротник-многоножку, который растет прямо на стволах деревьев… и мало ли что еще! Папоротник произрастал рядом с шиповником Бута, высокий, красивый, листья его составляли ажурную аккуратную воронку, глубиной почти в метр. Вместе со страусопером он образовывал сплошные папоротниковые заросли, скрывающие человека по пояс. Именно в таких «джунглях» любят прятаться и подползать к добыче тигры и леопарды…

Трав было много, а по краям тропинки росли довольно высокие кустики с удлиненными листьями и мелкими зелеными шариками плодов. Не успели мы сделать несколько десятков шагов, как брюки наши покрылись сплошным зеленым слоем из этих плодов-катышков. Они казались мелкими на ощупь – из-за множества мелких крючочков, их покрывающих. Есть известная русская пословица: «Пристал как банный лист», – те, кто парился с березовым веником, очень хорошо понимают происхождение пословицы: мокрый распаренный лист действительно плотно прилипает к голому телу. Но противные липкие, зеленые, да еще и не очень приятно пахнущие шарики этой травы пристают еще прочнее – и к телу, цепляясь за кожу, и за каждый волосок так, что порой нелегко их отодрать, и к одежде, и к чему угодно.