За всё время моего пребывания на Устюрте лишь однажды мимо нашего лагеря гордо прошествовали нежданные странники. Это была семейная пара кочевников, явившихся откуда-то из глубин Устюрта и направлявшихся неведомо куда.

Впереди размеренно шагал поджарый старик в пропыленном ватном халате и в высокой бараньей шапке, такой древний, что его загоревшее до черноты лицо казалось состоявшим из одних морщин. Он ступал с той неторопливой легкостью, какая отличает людей, привыкших ежедневно покрывать пешком многие километры. На поводу кочевник вел навьюченного двугорбого верблюда.

На втором верблюде величественно восседала полная женщина средних лет в длинном темном платье, в черном, расшитом серебряными узорами бархатном жакете и в коричневых ичигах – легких брезентовых сапожках. Ее волосы были повязаны большим цветастым платком, но широкое круглое лицо, не такое смуглое, как у старика, оставалось открытым, – у кочевников женщины никогда не носили чадру. Надо полагать, старик взял ее в жены еще девочкой.

Замыкал шествие третий верблюд, который нес на себе весьма объемистый груз. Султанмурат сказал, что это сложенная юрта.

Верблюды ступали след в след, хотя вокруг была необъятная ширь.

Кочевники так и не свернули к нашему лагерю, будто и не заметили нас вовсе. Молча прошествовали в некотором отдалении, бесстрастно пересекли линию железной дороги как некое досадное препятствие и вскоре исчезли за холмом.

Итак, неделя шла за неделей, а меня всё не отзывали на лоно цивилизации. Вот уже и лето прошло. К середине сентября я решил, что министерство обороны изменило планы в моем отношении, и встречать новый год мне придется здесь, на полустанке Равшан.

Давно устав надеяться, я целиком сосредоточился на проблемах стройки. Устюрт не давал скучать. Здесь, например, были очень странные почвы. Для установки железобетонной опоры требовалось пробурить в земле круглую дырку трехметровой глубины. Верхний слой почвы бур проходил легко, но затем резцы принимались скрежетать так надрывно, словно им встретился скальный монолит. Мы бочками лили в скважину воду, но это плохо помогало. На бурение одной ямы мы тратили три-четыре часа. Зато на следующем пикете, через каких-то 150 метров, бур попадал в рассыпчатый песок. Пробуренная яма тут же осыпалась, почти полностью исчезая из виду. Мы снова лили воду, в надежде, что та укрепит стенки, и мы успеем поставить опору, прежде чем яма снова осыплется.

По вечерам из глубины Устюрта доносился странный вой, звучавший, казалось бы, в разных точках.

– Что это? – спросил я за ужином, впервые обратив на него внимание.

– Шакалы воют, – ответил крановщик Яша Павлов.

– На Устюрте нет шакалов, – вздохнул бригадир, сердитый татарин Загидуллин. – Здесь вообще нет ничего живого. Даже змеи не выдерживают. Одни мы тут торчим.

– Это воют души тех, кто попал в Город Мертвых, – сказал вдруг подсобник Жакслык – самый молодой из нас. Он, да еще степенный Султанмирза – водитель-механик буровой установки, были в бригаде единственными представителями коренного населения, чьи предки жили в этих краях испокон веков.

Едва он произнес это, как Султанмирза бросил ему что-то резкое и суровое на местном диалекте.

Жакслык поперхнулся и покраснел.

– Что такое Город Мертвых? – спросил я, поочередно обращаясь к ним.

– Глупые сказки! – отрезал Султанмирза.

Как я ни старался, никто из них на эту тему больше не заговаривал.

Но это название – “Город Мертвых” – сразу же легло в мою память.

* * *

В тот самый период, когда я окончательно настроился на ударный труд на бескрайних просторах Устюрта, всё вдруг круто переменилось.