Позднее, вечером того же дня, Августа все еще пребывала в отчаянии, поэтому на очередной прием собиралась с мрачным видом, хотя уже не плакала и даже с гордостью отметила про себя, что вполне успокоилась и рвется в бой, не желая больше предаваться горестным эмоциям.

Клодия, с кротким состраданием наблюдавшая за хмурым лицом Августы, поднялась, с природным изяществом налила две чашки чаю и с ободряющей улыбкой подала одну кузине:

– Успокойся, Августа. Все будет хорошо.

– Как, черт побери, все может быть хорошо, если совершена такая ужасная ошибка? Господи, Клодия, неужели и ты не понимаешь? Случилась беда! Дядя Томас так обрадовался, что сразу, не подумав, разослал объявления в газеты, и завтра утром мы с Грейстоуном прочтем о нашей официальной помолвке. И у него уже не будет возможности с честью выпутаться из этой истории.

– Я понимаю.

– И ты сидишь здесь и преспокойно разливаешь чай, будто ничего не произошло? – Августа со стуком поставила чашку на стол и, вскочив, вихрем пронеслась по комнате, потом начала мерить ее шагами, глядя в пол и сурово сдвинув темные брови.

Впервые Августа даже не заметила, какое на ней платье. Она была настолько поглощена случившимся, что оказалась не в состоянии сосредоточиться на таком, обычно чрезвычайно приятном, занятии, как выбор туалета. Ее горничная Бетси сама выбрала для нее розовое вечернее платье с весьма смелым вырезом, по краю которого были нашиты крошечные розочки из атласа, подобрала к платью и подходящие атласные туфельки, и длинные, до локтя, перчатки и уложила густые темно-каштановые волосы госпожи в высокую греческую прическу, которая, к несчастью, изрядно растрепалась, пока Августа металась по комнате.

– Я все же не пойму, из-за чего ты, собственно, так разволновалась, – пробормотала Клодия. – По-моему, Грейстоун тебе нравился, а в последнее время все больше и больше.

– Ну, знаешь, это уж слишком!

– Хорошо, Августа, успокойся, только вот даже папа заметил, что ты неравнодушна к графу, и на днях что-то говорил по этому поводу.

– Я всего лишь попросила у него одно из недавних исследований Грейстоуна, посвященное этим замшелым римлянам. Вряд ли такой интерес можно назвать признаком сердечного расположения.

– Что ж, но как бы там ни было, я ничуть не удивлена, что папа сразу принял предложение Грейстоуна на твой счет. Он полагал, что ты обрадуешься, что было бы неудивительно: согласись, прекрасная партия для тебя, Августа! С твоей стороны глупо это отрицать.

Девушка перестала метаться по комнате и посмотрела на кузину в полном недоумении:

– Ты что, не понимаешь? Произошла ошибка! Грейстоун никогда в жизни не стал бы просить моей руки, проживи он хоть миллион лет! Он считает, что я настоящая сорвиголова, никуда не годная невоспитанная девчонка, которая вечно балансирует на грани какого-нибудь кошмарного скандала. Я никак не гожусь на роль графини, с его точки зрения, и, надо признать, он совершенно прав.

– Чепуха. Из тебя получилась бы замечательная графиня! – воскликнула Клодия.

– Спасибо, но ты заблуждаешься. – Августа даже застонала от раздражения. – Грейстоун уже был женат и считал свою жену идеально подходившей для роли графини – во всяком случае, так говорят, – и у меня нет ни малейшего желания всю оставшуюся жизнь подражать своей предшественнице.

– Ах да! Он был женат на Кэтрин Монтроуз, верно? Помню, мама говорила, что она свято верила всему, что было написано в пособиях для девочек, по которым воспитывалась.

– А моя мама всегда утверждала, что Кэтрин Монтроуз – прекрасный пример благотворного воздействия ее методических трудов на юные девичьи души.