“НАВСЕГДА” – это слово я вырезал кинжалом на подоконнике веранды в тот дождливый, но еще теплый осенний вечер.

– Паскудник! – взорвалась тишина воплем дяди Коли Василенко, мужа тети Дуси, – Я красил подоконник, старался, а ты его ножом режешь, – возмущался главный умелец нашей коммуналки.

Неожиданно он крепко взял мою правую руку так, что я ощутил ее, словно в стальных тисках. Не спеша, повернул к себе, поднес почти к лицу и стал с интересом разглядывать кинжал.

– Чья работа? – спросил мастер – лучший слесарь автодорожного института, собравший своими руками несколько автомобилей, установивших мировые рекорды.

– Моя, – опасливо ответил, понимая, что меня уличили не столько в порче подоконника, сколько в более серьезном преступлении – хранении холодного оружия.

Дядя Коля спокойно вынул кинжал из моей руки, обессиленной его мощным "капканом", и продолжил внимательно осматривать мое произведение.

– Хорошая работа, – наконец заключил дядя Коля, возвращая кинжал, – Где научился? – спросил, с интересом разглядывая меня.

Мы с братьями с детства побаивались дядю Колю. Он был суровым неразговорчивым человеком и любил, мне кажется, только железо и хорошую работу по обработке этого самого железа. Людей он ценил лишь по их отношению к предмету его обожания – железу.

– Основам – в школе. На уроках труда. А особенностям – в кружке авиамоделистов при Дворце Пионеров, – ответил, пряча оружие. Кажется, пронесло.

– Хорошая школа, – снова похвалил дядя Коля, но уже явно не меня, – А что на подоконнике нацарапал? – взглянул он, – Хорошо, не ругательство. Возьми у меня кисть и краску. Закрась без шпаклевки. Пусть останется. Сделана от души.

Два года назад эта надпись, вырезанная осенью шестьдесят первого года, еще была. А сейчас от нее осталась лишь буква “Н”. И нет на свете моей любимой Людочки. Вот уже больше шести лет. Смерть поглотила все.

Нет больше глаз, отражавших Вселенную.

Жизнь твоя – чудо неповторимое –

Вмиг промелькнула, неудержимая,

В вечную память, в твой образ нетленный.

Так ли это? “Нет! Нет! Нет!” – кричит страдающая душа. Людочка – это наша любовь навсегда. Людочка – это моя невеста навсегда. Живи, любимая. Живи в моей памяти и в моих мыслях. Живи, пока я жив.

– Ты где там застрял, сынок? – отвлек от воспоминаний отец, – Мы тебя заждались.

И я, наконец, прошел через кухню тети Дуси и проходную кухню Абрамовых в нашу кухню-прихожую.

Здесь ничего не изменилось за два года. А дальше? Дальше ощущение жилого помещения исчезло. Нет. Письменный стол отца, сделанный еще немецкими пленными, на месте, но в каком виде. Около него два немецких стула. И это вся обстановка комнаты.

В большой комнате стоит наш разваленный старенький диван. Года два-три я спал на этом диване, когда он был совсем новым. А вот и никелированная кровать с панцирной сеткой. Сколько же ей лет? Трудно сказать, но я помню ее еще по лагерю. А над кроватью на стене висит все тот же старинный репродуктор военной поры. Как ни странно, он еще работает. Оттуда несется бодренькая музыка.

Я подошел к окошку в маленькой комнате и взглянул на вход в общежитие “Гигант”. Сердце, как всегда, екнуло. Там без изменений, лишь деревья подросли, да не стало клумб и лужаек напротив здания. Все пространство безжалостно вытоптано стадами бесконечной череды студентов, снующих туда-сюда, не разбирая дорог.

Больше смотреть не на что. Нужен хороший ремонт. Сказал об этом Саньке с Тамарой. Восприняли без энтузиазма. Похоже, эта квартира больше не интересует никого. Странно.

Уже на выходе встретили Моисея Марковича – брата нашего соседа Михаила Марковича. Оба брата преподавали математику в автодорожном институте. В мои юные годы Михаил Маркович был палочкой-выручалочкой. Едва возникал дефицит времени, тут же подключал его к решению задачки, которая не выходила сходу. Я уносился к моим моделям или на тренировку, а когда возвращался, готовое решение уже лежало на нашем с отцом письменном столе, и тогда бежал благодарить профессора. Он лишь смеялся.