Маркиз поднялся на помост. На дне его бокала играл рубиновый блик, как капля уже пролитой крови. Элоиза стояла в первом ряду – белая, как ангел из мрамора; Жак – чуть позади, взгляд его скользил по залитым светом кольцам люстр, словно вычислял кратчайший путь для отступления. Мэр Бурже теребил манжет, виконтесса устроилась у колонны, где тени скрывали ее лицо.

Жюли поставила камеру на режим серийной съёмки. Внутри вспыхнула мысль: места на карте вроде достаточно, но останется ли памяти, чтобы снять «важное объявление»?

– Дамы и господа, – начал маркиз, глубокий голос его дрогнул, – я благодарю вас за щедрость. Однако…

Он не успел закончить. Люстры мигнули раз, другой – и потухли. В зал ворвалась густая темнота. Кто‑то выронил бокал – звонкое стекла разбилось об пол. Раздались тугие, медлительные шаги, потом поспешные и тяжёлые, будто взмах кинжала расколол воздух.

И мужской крик, хриплый: – «Не надо!..»Потом – женский стон, короткий, сдавленный.

Жюли судорожно щёлкнула затвором – рефлекс фоторепортёра. Но камера, не видя ничего, улавливала лишь чёрный коридор с его необъятной пустотой.

Свет вспыхнул, словно ничего и не было. Только зеркала по‑прежнему дробили пламя, словно мечи гладиаторов. А вид помоста, где стоял маркиз, заставил зал замереть.

Маркиз де Лабор лежал на спине, тросточка отлетела к микрофону, а на его белоснежной сорочке расползалось алое пятно. Лезвие тонкого кинжала всё ещё торчало между рёбер, словно издевательски подпирая сердце.

Элоиза упала на колени, крик её захлебнулся в бархате половиц. Жак рванулся к ней, но вдруг замер – то ли от ужаса, то ли рассчитывая, что избыточное рвение может выглядеть подозрительно.

– Скорую! – проорал кто‑то. – Полицию! – ответил другой.

Жюли почувствовала, как по залу прокатилась волна ужаса, словно старинные стены признали, какую жертву потребовали для продолжения своей мрачной летописи. Она подавила дрожь в коленях, сфотографировала место трагедии – в объективе застыли лунообразное лицо маркиза, погасший взгляд, рука со сжатыми пальцами, словно он ещё пытался удержать тайну, вырывающуюся вместе с кровью.

Паника росла, как пламя на соломенной крыше. Мадам Гайар, побледневшая, бросилась к дверям, но мэр Бурже ударил тростью по полу, окликая охрану:

– Запереть все выходы! Ни шагу из замка, пока не прибудет полиция.

– Вы не имеете права! – возмутилась женщина в изумрудном платье. – Здесь есть дамы, – добавила виконтесса, но в её глазах вспыхнула признательная искорка.

Слуги, не привыкшие к командам мэра, но отзывающиеся на этот тон железной решимости, заперли тяжёлые створки. Гром упавшего засова прокатился по галереям, как приговор.

– Надо выслать машину к полиции, – пробормотал кто‑то. – Линия телефона? – проверили сразу несколько гостей: провода, видимо, были повреждены тем же замыканием, что перебило свет.

– Я пошлю шофёра в город, – сказал мэр. – Но подписываюсь под своими словами: никто не уедет до следователя.

Жюли стояла над телом, раздумывая, должна ли помочь Элоизе, или лучше остановить её напрасные попытки зажать кровавую рану. Драгоценные секунды уже ушли. Маркиз едва ли дышал.

– Пульса нет, – констатировал седовласый домашний врач, нащупав артерию. – Прошу всех отойти, пожалуйста.

Но никто не отходил: каждый тянулся взглядом к ножу, к сорочке, к лицам других – зачастую излучая не сострадание, а панический вопрос: «Где ты был, когда погас свет?»

Жюли убрала камеру. Впервые за весь вечер ей не хотелось снимать. Виконтесса подошла тихо, как кошка в ночи:

– Теперь ваша статья, боюсь, станет сенсацией.