Когда Скревен ввел Гилилова в кабинет графа, то в глаза гостю бросилась странная конфигурация помещения: оно состояло из двух прямоугольных комнат, соединяющихся углом. Пока графа в первой комнате не было, Гилилов успел рассмотреть большой письменный стол со стопками книг, лежащую на нем бумагу, массу перьев, которыми писали в то время. На столе стояло несколько широких закрытых флаконов, видимо, в них были чернила. У торца стола, как и непосредственно за ним, находились кресла, их было несколько и в других частях комнаты. Свет падал из окон, размещенных каким-то особым образом, но одно хорошо освещало стол. Стены кабинета были обиты муаровым плотным шелком и увешаны портретами мужчин и женщин, молодых и старых; в одном из простенков висел большой портрет короля Якова, перед ним стоял овальный столик с лежащими на нем двумя массивными книгами с золотыми обрезами.

Осмотр помещения Гилиловым длился одну-полторы минуты, как вдруг раздались неторопливые шаги и послышались голоса. Один из них давал какие-то указания, потом голоса стихли и из-за поворота комнаты вышел молодой человек примерно тридцати четырех лет. Стараясь сдерживать хромоту, он приближался к ожидавшим его людям. Сознание Гилилова чуть не помутилось, он с силой взял себя в руки и прямо посмотрел на идущего. Последний был несколько выше среднего роста, худой, одетый по моде того времени, но бросались в глаза белая рубашка с итальянским воротничком, чёрный (без рукав) камзол, удлиненные штаны (типа бермуд) такого же цвета, черные чулки и туфли с большими серебряными пряжками; верхняя тёмная часть костюма была обшита мелкими бриллиантами. Всё это видел Гилилов. Наконец он смог, преодолев своё волнение, увидеть и лицо идущего. Оно было красивым, но бледным, со следами скрытого физического страдания. Бледность подчеркивала и тёмная небольшая бородка клином, аккуратные не обременяющие лицо усы; темно-каштановые слегка вьющиеся волосы ниспадали на плечи. Гилилов отметил также прямой, без горбинки нос; уставшие щёки и лоб – нет, не высокий и выпуклый, уходящий лысиной к макушке головы, а средней высоты, красивый гладкий лоб, на который кольцами ниспадали волосы. Оставались глаза.

Когда человек остановился в полутора метрах от Гилилова, он заглянул ему в глаза. В них стояли Века! Возможно, пристальный взгляд Ильи Михайловича, необычность его одежды заставили графа их прикрыть, и мягкая полуулыбка тронула прячущиеся под усами губы. Потом он внимательно посмотрел в лицо гостя, и тот увидел не только Века, но и блеск самих глаз, как бы льющийся из них свет. Только одна мысль молнией сверкнула в мозгу Гилилова: это сияние и вековое «звучание» в глазах подошедшего человека исходили от гениальности его личности, ума и от великой, невиданной его учености и знаний. Перед Гилиловым стоял Шекспир!

Пережить такое волнительное начало знакомства для Гилилова значило остаться живым. И этому помогли раздавшийся рядом голос и прикосновение к нему чьей-то руки. И голос, и рука принадлежали Роджеру Мэннерсу – графу Рэтленду, который с улыбкой на устах стоял против Ильи Михайловича, пожимая ему руку и внимательно его рассматривая. Скревен помог знакомству в официальной манере, принятой у дипломатов. Потом граф без всяких церемоний, будто они были давно знакомы, взял под руку Гилилова и, пройдя с ним несколько метров, предложил кресло. Пока сам граф Рэтленд, преодолевая боль в ногах, усаживался с помощью Скревена, Гилилов мысленно отмечал, что совпало всё: внешность, голос, манеры (мэннерс); всё-всё совпало с тем, что он знал и каким представлял себе этого человека. Более того, он понял, что почти непереводимое изящное выражение «sweet self» в сонетах Шекспира и в «Жертве любви» могло относиться только к таким глазам, как у Рэтленда. Они сидели друг против друга, и граф мелодичным, насыщенным бархатными обертонами голосом благодарил Гилилова и всех прибывших за доставленную ему честь их принимать. В свою очередь Илья Михайлович поблагодарил графа за гостеприимство и внимание. Для Ильи Михайловича голос означал многое, очень многое. И вот здесь, за Границей Миров, при свете неяркого осеннего дня он наслаждался его красотой и выразительностью из уст графа Рэтленда, наслаждался не только голосом, но и языком, которым писал сам Шекспир.