«Паштет был с перцем и специями», – поняла она.

Она протянула к гусыне руку. Видимо, та уже признала ее, так как больше не шипела и не пробовала ущипнуть. Виктоша осторожно дотронулась до гладких серых перьев, потрогала пальцами клюв: он оказался шершавым и холодным.

– Ты, наверное, замерзла, бедненькая!.. – посочувствовала Виктоша гусыне, а сама подумала: «Что же мне теперь с тобой делать?.. Отнести показать маме? Может быть, уже пришло время все ей рассказать?»

Она еще раз погладила гусыню по перьям, ощущая, как серый порошок прилипает к руке. Серое облачко вылетело из-под ее руки, и она громко чихнула. Замерла. Выглянула в столовую – все тихо. Поплотнее закрыла дверь и вернулась на топчан.

Гусыня что-то тихонько гакнула, опять приподнялась и сделала пару шагов. Подойдя поближе, она вытянула шею и как-то даже осторожно положила Виктоше на колени свою большую голову.

Виктоша осторожно, стараясь не поднимать перечных облачков, погладила ее по голове и почесала перышки на макушке.

– Кто же ты?

Она знала, что гусыня ей не ответит, но просто пыталась рассуждать вслух:

– – Как жаль, что ты не умеешь говорить!.. Как же мне понять тебя? Как же узнать, кто ты и зачем ко мне пришла?.. Надо было, чтобы ты превратилась в кого-нибудь, кто умеет говорить… в попугая, что ли?.. А интересно, для того, чтобы превратиться в попугая, тебе достаточно попугайского перышка или необходим целый жареный попугай?

Виктоша рассмеялась и посмотрела на гусыню, как бы приглашая и ее посмеяться этой глупой шутке. Гусыня, не мигая, смотрела на девочку.

– Впрочем, попугаи болтают всякую чушь, и только человек способен понять человека… – медленно проговорила Виктоша, глядя прямо в эти немигающие темные глаза.

Внезапно ей опять стало страшно. Она хотела отодвинуться, закричать, но страх сковал ее по рукам и ногам. «Мама! Мамочка!.. – пронеслось у нее в голове. – Но почему я ничего не рассказала тебе?» Она хотела сбросить с колен гусиную голову, чтобы не видеть этих темных бездонных, как колодцы глаз, но не могла шевельнуть и пальцем.

Последнее, что она увидела, – это как у темных бездонных глаз появились ножки. Глаза на длинных ножках вылезли из орбит и закрутились по кругу, все более вытягиваясь и все ближе подбираясь к Виктоше.

В Диптауне как всегда вечер. Шуршат под ногой опавшие листья. Она идет по улице, кутаясь в длинный черный плащ и низко надвинув на глаза широкополую шляпу.

Она – известная кинозвезда и ведущая сразу нескольких самых популярных телепередач, так что быть узнанной не входит в ее планы.

Она очень устала. Устала от славы, от шума, от надоедливых поклонников, от их слащавых улыбок, от пошлых и глупых признаний. Ей надо побыть одной, помолчать, подумать, расслабиться перед вечерним эфиром. Она идет по улицам, и редкие прохожие, занятые своими разговорами или обдумывающие какие-то свои неведомые ей дела или просто глазеющие по сторонам, не замечают ее. Она для них – лишь одна из тысяч, одна из миллионов, одна из толпы…

Где-то играет тихая музыка, до нее долетают обрывки знакомой песни… Вот и ее жизнь, как поется в этой песне, то бурный поток, подхватывающий и крутящий ее в своих водоворотах – съемки, концерты, эфиры, встречи со зрителями – то тихая гавань, неспешное, сонное течение – недолгий перерыв в работе, приятное, хотя и краткое ничегонеделание…

Но что это? Человек, идущий прямо перед ней как-то странно дернулся и… пропал. Через некоторое время пропал еще один и еще! Дайверы? Так много и сразу в одном месте? Не может быть… Да и дайверы, выплывая, продолжают управлять своими телами на расстоянии, а тут…