После перерыва приходит дама из руководства и объявляет: народу у нас мало, так что примем только то, что уже отпечатано. А иначе, говорит, неизвестно до каких пор дело затянется!

И я понимаю, что это придумано только что, и придумано после того, как увидели, что Иван с бумажки читает рукописный текст. А жена уже все привезла, и я протягиваю этой даме оба наши отпечатанные доклада.

Она аж позеленела, но доклады все собрала, сложила их все вместе, на руке, знаете ли, так взвесила, и говорит: ой, товарищи, боюсь, что сейчас все доклады выпустить не удастся, потому что слишком большой объем получается.

Потом будто поразмыслила и снова улыбается: вы не огорчайтесь, тексты сдавайте, а потом мы сами проведем отбор. Понимаю, что Иван тут не пройдет, да и остальные вряд ли, кроме меня, потому что я Клевцову нужен, поднимаюсь и говорю:

– Время, в котором мы живем, товарищи краеведы, сложное, сами знаете. И заботы университета именно с этим связаны, и надо их не просто понять, а еще и помочь. Сегодня мы поможем университету, завтра – университет нам.

– Подхожу я к этой даме, – широко улыбнулся Скорняков, – и тяну к себе всю эту пачку наших докладов. Она вроде как старается мне не отдать, а на нас с ней ведь все уже смотрят. Тогда я и говорю, что я из своих личных средств оплачу издание нашего сборника и заботы с университета сниму.

В зале – фурор!

Вот так у нас и сложились отношения. Мы с Иваном сотрудничали очень тесно, материалами обменивались.

Скорняков замолчал, и после небольшой паузы Воронов решил, что пришло время спрашивать.

– Михаил Иванович, вы меня извините, но мы не хотим отнимать у вас время попусту, так что хотелось бы ближе к сути. Если я вас правильно понял, то близкими друзьями, такими, знаете ли, закадычными, чтобы ни дня друг без друга, вы с Иваном Герасимовичем не были. Симпатизировали другу скорее, по научным своим интересам и общались больше по ним же, а это – дело тонкое, для знатоков. Может быть, конечно, мы совершенно зря вас беспокоим и, как сейчас молодежь говорит, напрягаем, но нам важна любая мелочь, которая помогла бы понять причины, по которым его убили.

Воронов говорил медленно, подбирая слова.

– Может быть, действительно, это как-то связано с его или вашими общими научными интересами? Но вы могли бы хоть как-то предположить. И вас об этом расспрашивать нам сложно, потому что научных интересов ваших не знаем.

– Я и сам уже голову сломал – что тут могло быть причиной? – сокрушенно развел руками Скорняков. – Велик соблазн так и сказать вам: дескать, ничем не могу помочь, но смерть Вани на меня какие-то обязанности наложила. Какие – не знаю, но…

Он поднялся, подошел к столу, закурил.

– Вот вы говорите – научные интересы. А они у нас были разные. Даже не знаю, как парой фраз изложить мои мысли.

– А вы не парой фраз, – предложил Воронов. – Как говорится, курочка по зернышку…

– Да, видимо, так и придется, – согласился Скорняков. – Но тут получится не совсем скромно.

– Мы вас правильно поймем, – улыбнулся Воронов.

Улыбка у него была широкая. Располагающая и поощряющая, и Скорняков решился:

– Знаете, я ведь завидовал Ивану, – признался он легко и, пожалуй, весело. – Прошло не больше месяца после нашего с ним знакомства, о котором я вам уже рассказывал, а я поймал себя на мысли, что иногда невольно его копирую. Причем копирую в важном, я бы сказал, в существенном – в мышлении. Стоило Ивану найти несколько фактов, у него в голове уже возникала система, в которую он укладывал эти факты. И система эта была подобна системе Менделеева в своем устройстве. То есть каждая совокупность данных была систематизирована, и совокупность, оказавшаяся выше другой, была сложнее, но полностью подчинена точно тем же условиям и требованиям.