– Саша… Саша… Саша…, – голос, бесконечно далекий по расстоянию, и бесконечно близкий чувством, вернувшимся в сердце, – монотонно бубнил в наручной рации.

В нем не оставалось уже ничего – ни надежды, ни отчаяния… ничего человеческого. Казалось, это не Вера Балабаш, а пластинка с ее записанным голосом сейчас крутится в невидимом патефоне, и не дает Александру провалиться в спасительное забытье. Попытка в первую очередь мотнуть головой, чтобы прогнать из нее вязкий туман, закончилась острой вспышкой боли в черепе, а еще – тянущей, сосущей пустотой в желудке. Последнее означало, что в организме идет, а может, уже закончился, процесс восстановления. Симптомы этого волшебного действа ему разъяснял все тот же Анатолий. Конечно, трудно было поверить, что у тракториста за полдня отросла ладонь, а у другого товарища – русского итальянца Марио – восстановилась, и, кажется, неплохо функционирует вся голова, раздробленная в кашу.

Новый спазм в животе заставил Александра шустрее заработать конечностями. Громоздкий камин оказался не таким уж и тяжелым. Через десяток секунд Салоед стоял, чуть покачиваясь, и пытаясь сообразить, что ему делать в первую очередь.

– Вера! – обожгло занывшую опять голову, – надо же ответить!

– Вера! Микола! Даринка! – закричал он что было мочи в рацию, и та взорвалась ответными ликующими криками.

– Все! – отлегло от сердца, – все живы!

– Да живы мы, живы! – явно сквозь слезы прокричала Балабаш, – а ты как? Где ты? Мы уже двенадцать часов не можем докричаться до тебя.

– Как двенадцать часов?! – удивился Александр; в это мгновение даже боль испарилась из головы – все в ней заполнило безмерное изумление, – а что вы делали эти двенадцать часов? Я только что очнулся…

В рации загудел голосом уже Микола, и Салоед понятливо кивнул – время эмоций, пусть очень коротких, прошло, и настал час анализа, принятия решений, и, естественно, исполнения их.

– Заклинило нас, Александр Леонидович, – доложил земляк, – знатно заклинило. Мы ведь в «Эксплорере» тебя ждали; даже движок прогрели уже. А на нас замок упал. Да так удачно… или неудачно, что все двери зажало. Так что мы уже двенадцать часов в заточении.

– А до города, до командира, не пытались дозвониться? – эта мысль была естественной; уже въевшейся в кровь – при малейшей опасности дозвониться, докричаться до того, кто эту самую опасность первой встречал грудью – до полковника Кудрявцева.

– Пытались, – почему-то виноватым голосом (словно он отвечал за связь) ответил Микола, – не отвечают. Помехи какие-то. Что-то прорывается… в общем – голоса слышны, так что кто-то живой в городе есть.

– Что значит, кто-то живой?! – рассердился Салоед, – что с ним… с ними могло случиться.

– А ты посмотри в окошко, Александр Леонидович, – посоветовал земляк, – полюбуйся на пейзаж! У нас тут в лобовое стекло какой-то невероятный пейзажик наблюдается.

Окошко в зале было, и не одно. Только вот часть из них упирались сейчас в землю, почему-то рыжего, даже оранжевого, цвета, а до других – в том числе и до того, в которое Александр любовался (двенадцать часов назад!) чудесными видами озера – было не достать. Ширина этой комнаты, сейчас ставшая высотой, была ровно десять метров, и достать до окон, пропускавших сквозь себя невероятно яркие и жаркие солнечные лучи, добраться было невозможно.

– Зато этажом выше – чердачное помещение, – вспомнил Александр, – а там окна по всему периметру – сплошной пояс из прозрачной пластмассы. Где тут у нас лестница?

Лестница не понадобилась. К широкому проему, ведущему на самый верхний этаж замка, Салоед прошел прогулочным шагом. Там поднырнул в дверь, в которой метровая ширина стала высотой, и замер на чердаке, ослепленный потоками ослепительного света.