Комедия окончена, мой друг,

а жизнь сера, почти невыносима,

И только маска скроет ужас мук.

Куда мечта нас снова уносила?

И ночь темна в ракушке бытия,

никто нам эту пьесу не напишет.

Но снова убивает спесь твоя.

И возражаю я тебе все тише.

Нет силы на истерику и боль,

Сама прошла и больше не терзает.

– О чем ты, дорогая, что с тобой?

И смотрит так устало, и вздыхает.

Мой брат, он слеп душою так давно.

Но этого тогда не замечала.

Что остается? Кислое вино,

наряд принцессы, этого так мало.

И красное на черном, словно кровь.

Она еще безжалостно прольется

И все твержу я в забытьи: «Любовь,

она придет, ко мне, она вернется».

И даже верю, если повторить,

она от сна очнется и услышит,

И лишь закат, как мой наряд, горит.

И звезды загораются все выше.

Не сбудется желанье все равно.

Но я о ночи страсти загадаю.

Художник гениален, под луной,

на полотне его я воскресаю.

И буду жить. А что реальность нам?

Она мираж, несыгранная пьеса.

И эта страсть нахлынет, как волна.

И мы уйдем в тень призрачного леса.

Старик понимал, что Пианисту ни о чем не надо рассказывать. О послеобеденной прогулке и разговоре с внучкой ему было все известно, даже больше, чем ему самому, потому что он не научился еще угадывать ее мысли.

А узнать ему хотелось, что же тот обо всем этом думает. Но выспрашивать он вовсе не собирался, если тот сам не захочет обо всем поведать.

Герцог побаивался того, что услышит, и это окончательно добьет его и разрушит ту хрупкую надежду, которая только зарождалась в его душе. Но, скорее всего, тот вообще ничего не скажет.

Его же интересовало другое, кто или что может вернуть Жаклин к жизни. Что толку в том, что она не умерла от болезни, она все равно мертва, хотя ходит, говорит, спускается к обеду. Ее душа дышит на ладан и это в ее-то возрасте. Иногда ему кажется, что она отлетит в небеса в любое мгновение. Может быть, Пианист здесь и остается для того, чтобы хоть что-то предпринять. Но просить его о помощи было бы верхом наглости. Да он и предчувствовал, что нельзя ни о чем просить, как только он опустится до такой слабости, он погубит все, что с таким трудом шаг за шагом рождалось.

– Можешь ничего не говорить, – услышал он голос Пианиста.

Он продолжал что-то наигрывать, слегка повернувшись к роялю. Но в первый раз он не только не вспомнил, но даже не услышал, что же именно он исполнял, хотя возможно, в мелодии был какой-то знак. Он упрекнул себя за невнимание к своему гостю.

– Я понимаю, что ты от меня хочешь, и хотя условия всегда ставлю я сам. Но я постараюсь исполнить твое желание (это немного испугало Старика). Ты мне по-настоящему симпатичен, я думаю, что у меня это получится, хотя сделать все не так просто, как кажется, но учти, что я все буду делать так, как мне хочется, и так, как считаю нужным. Все получится, но не смей меня, потом упрекать, если что-то тебе не понравится. Твоя Жаклин вернется к жизни, полюбит и будет счастлива, только все совсем не так однозначно, как хотелось. Бойтесь своих желаний, они исполняются, – напомнил он знакомое изречение, но и сам Герцог в последний миг подумал о том же самом. И во все сказанное Пианист вкладывал особенный смысл.

– Ты обещаешь мне не вмешиваться и не перечить, не давать никаких советов, только ждать и помогать, если это будет нужно.

Несколько мгновений они смотрели друг на друга, не мигая. И грезы Шумана звучали с такой поразительной и пронзительной силой, что казалось, готовы были перевернуть его к реальности.

– Да, я согласен, – глухо, очень тихо произнес Старик, понимая, что ничего другого ему все равно не остается.