И мозги тоже, – буркнул Айзенштуцер.

Ей даже какую-то медаль на грудь повесили, – продолжил Данко, невольно предавшись светлым школьным воспоминаниям. – Она еще моего деда и отца линейкой била. И мать…

Что мать?

Тоже била. Старушка – что возьмешь.

Сколько же ей, этой валькирии, лет?

Не знаю. Много, наверное.

Но, несмотря на старость, рука, видать, была крепкой.

А то. За это мы с ней и матерились.

Хорошо вас там русскому языку учили.

Не жалуюсь. А сейчас в школе вообще русского не стало и литературы тоже.

Что? Неужели померла валькирия?

Не… На пенсию отправили.

За что? Она бы еще лет сто кого шлепала. Шлепала – и материлась.

Да она на педсовете по ошибке директрису линейкой саданула.

Досадно. Такой кадр из строя выбило. А все склероз проклятый: забыла, видать, где находится.

И не говорите. Душевная все-таки старуха была. Обложишь ее матом, а она тебе в ответ улыбнется и такое выдаст, что стоишь, рот разинув.

Старое поколение, чего возьмешь. Сидела, наверное, еще при Сталине.

Не, говорили, в молодости зэков охраняла, а уж потом учителкой заделалась. Короче – жизнь знала не понаслышке и не по книжкам этим.

Похвально. Книжки в основном врут. Кончится тем, что я тоже полюблю твою учительницу. Но небольшой пробел в твоем образовании все-таки имеется. Так вот, Данко, я тебя просвещу немного… А что это ты сразу пальцы поджал?

Да так – машинально.

Нет, дорогой, линейкой здесь не обойтись. И потом, если ты меня обматеришь, то я тебя в один миг на улицу выгоню. Про невинные старушечьи забавы забудь: оттяпать придется целую кисть.

Да что ж это за напасть такая! Вот она, культура! Вот она, собака, чего с человеком делает.

Не знаю, как насчет культуры, с ней никогда дела не имел и иметь не буду, а вот насчет попсы, ради нее, родимой, действительно кое-чем пожертвовать придется. Ручку правую отсечь все-таки надо. Это рынок, милый, а у него свои законы, причем очень суровые.

О господи! Что ж мне делать-то?!

Да не причитай ты так. Нормальные-то люди уже давно за кулисами целую медицинскую бригаду держат. Рубанул. Народ – ах! А медики тут как тут – и твоя кисть уже в специальном контейнере со льдом. Заранее забронировано и оплачено место в больнице. Команда лучших хирургов уже наготове. «Скорая» у ворот. Гаишники зеленый коридор дают, чтобы, упаси бог, в пробках не застрять. Все по высшему разряду. Денег, конечно, стоит немереных. Но имидж, имидж каков! И перед другими не стыдно. Я плохого не посоветую.

О господи! Господи! Господи! – продолжал причитать Данко, раскачиваясь взад-вперед, как татарин во время намаза. При этом он бережно прижимал правую руку к животу, словно баюкал младенца.

Пойми, малыш, – нежно увещевал Айзенштуцер, – без заранее обставленного членовредительства публика на тебя не пойдет. Это как пить дать.

Хорошо той слепенькой. Она от рождения такая. Ничего выкалывать и рубить не надо.

Не всем так везет, не всем.

Ух, горе мне, горе! – не унимался претендент на народную любовь.

В утешение скажу лишь, что для поднятия рейтинга даже сам Президент собирался себе что-нибудь оттяпать. Прямо во время заседания Госсовета.

Наступила тяжелая пауза, во время которой Данко продолжал молча баюкать свою правую руку.

Тишину нарушил телефонный звонок. Веселая трель мобильника вылилась в популярную тему из «Времен года» Вивальди: Январь. Люди бегут и топают ногами.

Да! – откликнулся недовольный Айзенштуцер.

Ну как? Уговорил? – заговорщически зашептал в трубке женский голос.

Погоди. Я же просил не мешать.

Смотри. Девчонка готова себе ухо отрезать. Ты с твоим Данко можешь на бобах остаться.

Не беспокойся – не останусь. – И продюсер отключил мобильный.