Напрасно оставшаяся перчатка умоляла прохожих помочь и изо всех сил раскачивалась на ветке – её никто не слышал. Сестричку унёс прочь извращенец. Ясно же, что только извращенец мог разлучить парные вещи. Обычный человек преподнёс бы дорогие и почти не ношенные перчаточки жене там или любовнице. А этот шёл и жадно нюхал пахнущую молодой кожей перчатку. Слава богу, несчастная лежала в глубоком обмороке и не видела этого…

Скоро она надоела перчаточному маньяку-фетишисту. Он подобрал где-то другую фаворитку. А наша состарившаяся от горя и унижения перчатка, превратившаяся в сморщенный истерзанный комочек, брезгливо была выброшена. На этом мытарства перчатки не закончились…»

– Ну-у, это сказка для взрослых, – сказала я, дослушав историю до конца.

– На детские не претендую, – прокуренным голосом просипела-прохрипела сказочница Лариса.

– А что же вторая перчатка?

– А вот она, – Лариса хитро вынула из кармана толстую руку и пошевелила коротенькими пальцами. Действительно: оранжевая, кожаная и даже слабо пахнет тонкими духами…

***

Мы сидим на бревне у тлеющего костерка. Рядом дремлет, моргая поросячьими ресницами, перманентно беременная дворняга Дуся. Ларисин муж-поэт сгребает мокрые листья с дорожек в мешок и высыпает в огонь. Придавленный, он струйками испускает молочный дым, потом тут и там скользят юркие огненные ленточки. И вот пламя с победным треском вырывается, так что нам приходится отодвигаться и защищаться ладонями от прозрачного жара.

– Я бы на кладбищах проводила уроки патриотизма. Ярко выраженный воспитательный эффект, – на полном серьёзе гудит Лариса. – Матёрые бандюки лежат на могилах и как дети плачут. Есть ведь выражение: чтобы враг не топтал родные погосты… А кто покидает родину, больше всего жалеет о чём? О родных могилках, то-то же. А сколько здесь героев похоронено, бурьяном заросли. Их бы содержать, за ними ухаживать. А то, прости господи, устраивают показушные мемориалы, стелы, аллеи памяти в центре города, венки возлагают… Мёртвое, искусственное, на пустом месте.

– Дурью маются, – поддакнула я.

– Кабы дурью. Деньги пилят. Они запах денег, как мухи говно – за километр чуют. Моя сестрица на откатах сидит, мне ли не знать… О, картошечка поспела! – Лариса прутиком выкатывает дымные чёрные, в бархатной золе клубеньки.

***

«Это была нарядная ярко-красная тефлоновая миска, купленная в дорогом посудном магазине. Миска-француженка, кокетка и задавака. Она любила, чтобы в ней готовили какое-нибудь кассуле или буйабес… А если блюдо было простое, картошка там или макароны, миска обижалась и дулась на целый свет. Дулась-дулась – и незаметно покрылась морщинками-трещинками.

Хозяева купили новую кастрюлю. А старую миску вкопали в землю и приспособили под бассейн для лягушонка, который жил в их огороде. А когда лягушонок вырос – из миски стали кормить вольерных собак. Нашу красавицу и чистюлю стало не узнать: она засалилась, загрязнилась, носила на себе следы собачьих зубов. Замарашка часто плакала и слёзы мешались с дождиком, пуская грязные потёки. Однажды собаки поиграли миской вместо футбольного мяча, погрызли… Хозяйка выбросила мятую чумазую посудину.

Мимо мусорного контейнера брела бомжиха и заприметила красную миску. Дома – вернее, в лесу, где она жила (дома-то у неё не было) – она её замочила, любовно отмыла в семи водах с гелями. Гелей этих у неё было много: моющие средства всегда остаются на донышках выброшенных флаконов. Это была бомжиха-чистюля, тоскующая по тёплой и светлой квартире, большой семье, детскому смеху. Водрузила находку на грубо сколоченную полку – и наша мисочка ожила, воспрянула, обрела вторую жизнь. Засияла, засветилась, зарумянилась красными бочками…»