«В ломбарде две женщины сдавали сумки. Одна пожилая, шляпка котелком, костюм мешочком, туфли калошками. Другая – юная, тонкая, звонкая. Одетая и накрашенная по… Впрочем, вы найдёте её двойника в журнале «Elle», 20.. год, №8, страница 37, фото сверху.

Сумки повисли рядышком, между шиньоном и керамическим ажурным канделябром, напудренным пылью и оттопырившим ножку, как кавалер на балу. Соседи спали глубоким сном, и сумки могли разглядывать друг друга, сколько их душенькам угодно.

Одна имела намёк на английскую кожу и источала порами благоуханную свежесть. Она сверкала золочёной застёжкой в форме буквы «О» и висела на гибком и длинном, как змея, ремешке. В ломбард же угодила, вероятно, за то, что не входила в новую коллекцию, настойчиво рекомендуемую журналом «Elle».

Другая сумка, глубокая и мягкая, ничем не отличалась от сотен сумок, обожаемых домохозяйками. Они практично рассчитаны на буханку хлеба и пакет молока, и имеют массу отделов, карманов и кармашков «на всякий случай».

«Молнию» повыше коричневого брюшка заело сразу после покупки, и расстроенная хозяйка принесла её в ломбард, сильно сомневаясь, что за неё дадут хоть пятьдесят рублей. Дали тридцать.

Нетрудно догадаться, кому принадлежала первая сумка, кому – вторая.

– Добрый день, – поздоровалась полная сумка.

– Мо-онинг, – пропела в нос сумочка. И вновь наступило молчание. Старая сумка заговорила из старомодной учтивости и не успела придумать, о чём беседовать дальше. А дочь туманного Альбиона вовсе не мечтала иметь подобную собеседницу.

– Не правда ли, премерзкая погода: слякоть, сырость, – кашлянув, сказала сумка. Как видим, предметы обихода перенимают от своих хозяев банальные фразы, используемые для знакомства. Если бы у гламурной сумочки были плечи, она бы, хмыкнув, пожала ими.

– Англичане говорят: нет плохой погоды – есть плохая одежда, – и модница блеснула лакированным бочком, чтобы показать, что ей не грозит ни ветер, ни дождь. Большой сумке блеснуть было нечем, и она притихла. Вряд ли возобновился бы их диалог, если бы не событие, развернувшееся на их глазах…»

Я дочитала сказку.

– Как? – спросил редактор. – Берёшься за зарисовку о сказочнице?

– Подражание Андерсену. И фамилия Хансен. Это не блудная дочка Хансенов? Лариса, кажется, полненькая такая?

Про таких говорят: в семье не без урода, позор родителей, свихнулась, сбилась с панталыку, пошла по кривой дорожке и пр. Ни одно модное течение не обошло стороной эту девицу: то лохматую как пудель, то лысую, то с качающимся на темени радужным петушиным гребнем, то зеленоволосую. По природе же она была альбиноска, как и её далёкие предки. И многажды влитая русско-татарская кровь не разбавила северные гены, просолённые, вымоченные в селёдочном холодном море.

Родители, уважаемые люди, купили дочке квартиру в соседней области: с глаз долой, из сердца вон. «Выбросили кусок», как салтыково-щедринская Арина Петровна Головлёва.

О прожигательнице жизни доходили разнообразные слухи. То она на спор, в подгузнике, чепчике и с пустышкой во рту – младенец в центнер весом – ехала в метро в час пик, а такие же балбесы мажоры, давясь от смеха, выкладывали её на ю-тюб. То в день десантника голышом купалась в фонтане, вопя: «Я одета в красоту молодости!».

Рассказывали, Лариса даже попадала в обезьянник. За решёткой, едва ворочая языком, она требовала право на один телефонный звонок и вызов адвоката. На это ей без обиняков обещали: « Мы тебе счас кровавую дрисню вызовем, а не адвоката».