Горизонтальное изобилие обрастало вертикальным, пока полностью им не сменилось, лишив взгляд перспективы и продолжения. Смешанный лес смешал их в себе миксером стволов, позволив им быть элементами себя – невидимой частью, не пользующей, не отнимающей, ничего не требующей взамен, даря им возможности жить.

– А-а-а-а-а, – Фор умела кричать – опасности не позавидуешь.

– Что ещё? – Элз был инертно резок в обороте.

– Она… Жужжала, потом замолкла, – лицо Фор было в слезах и руках.

– Ну, что я тебе говорил. Где? Жжет? – пришлось отнять руки от лица Фор и увидеть.

– Да, у-у-у-у-у. Кто это, Элз?

– Не более чем пчела или ей подобное. Нужно изъять жало и успокоиться.

Под левым глазом Фор тестом всходило красное вздутие, превосходя прежнюю красоту.

– Вот он, восход новой жизни!

Элз торжественно вынул чернеющий шип с белёсым эфесом брюшка, вознеся его в пределы детального обозрения.

– Не выживет.

– Элз!

– Фор! Пчёлы погибают, причиняя боль… Торжество справедливости.

– Дикость! Ненормальность какая-то! Что будет со мной? А!? Это же яд, яд! Сделай что-нибудь, Элз! Нужно срочно противоядие, – истерика Фор приближалась и угрожала здравому смыслу пояснением истин. Истерика – свойство всех женщин.

– У меня нет срочного. У меня нет вообще никаких лекарств, противоядий и знания медицины. Придется оставить как есть и не привлекать грязных рук. Организм сам справится, если не мешать ему.

Фор выстаивала между страхом неизвестности и ненавистью бессилия, взяв на себя безмолвную паузу, но движение стало необходимостью их жизни – разнообразие и концентрация кровососущих и прочих зевак-насекомых увеличивались, помимо потери терпения грозя потерей крови. Элз развил улыбку, сбивая воспаление отношений, и прежнюю скорость перемещения, не захватив только увядшей руки Фор, что, впрочем, было обосновано: лес от опушки густился мелкой порослью молодых деревьев и не желающих взрослеть кустарников, которые при попустительстве или усталости непостоянного внимания норовили сбивать настроение вмешательством в кожные и слизистые покровы перемещающихся. Вначале берёзовый, позже – с примесью елей и паутины, в низинах – мелко осиновый и извилисто ивовый, лес менялся, приспосабливался, эволюционировал, как прежние, бывшие до, люди, но не достиг пока предела.

«Достигнет ли?»

Предстояло подыскать место стоянки и ночлега, исключительно (у пользователей было единственное правильное место пользования – сотокомната) полагаясь на искаженный часами перехода, усталый эстетический ресурс, заложенный и взращенный годами неизбежной инфроматизации. Волевое отвлечение в себя запускало пульсирование файлов-картинок, когда-то перешедших через фильтр зрачков и не встречаемых с тех пор в воспоминаниях; давно переварившиеся в несвязные логикой призраки-образы, они нападали друг над друга наслоением, друг у друга отнимая содержание и краски. Элз отвлекся от времени, перебирая скопленное и сопоставляя его с реальностью, и пропустил уход Солнца и его световой свиты из дня.

– Темнеет, Элз, – напомнила о себе Фор капризностью усталой кокетки.

– Темнеет, Фор, – вспомнил о Фор Элз небрежным выдохом философа, моментом ранее подтвердившего непреодолимость страстей. – Остановимся здесь.

Случайность – лучший способ разрешения проблем со множеством неизвестных. Элз сбросил лук, колчан и рядом себя в сидячую форму-положение, указав безмолвно на поваленный, обитый зелёным бархатом мха ствол не узнанного им дерева, предлагая Фор прервать своё движение.

– Здесь будем.

– ???

– Есть, пить и спать.

Трава, куда погрузился Элз, было густа, буро-жёлтого, картофельного цвета, жесткой и скрытной, скрывая неприятные телу ветки, шишки и насекомых. Он откинулся на локти, зубами сломив наивность льнувшей к нему травинки, и стал её теребить в зубах в демонстративном довольствии, далее пробуя лежачее положение, смягчая запрокинутую при- том голову подложкой ладоней.