По деревянным мосткам братья дошли до окраины деревни, перебрались по хлипкому мостику через ручей и, как вкопанные застыли возле крыльца старого покосившегося дома с полурассыпавшимися резными наличниками, в непромытые стёкла которых уже давно не проникал свет. Из печной трубы избушки валил чёрный дым. Митька, чтоб нагнать страху на брата, который и так застыл в каком-то суеверном оцепенении, вперив взгляд в копошащуюся на крыльце груду серого тряпья, брякнул:

– Знала, что мы придём, вот, и печь затопила. Давно свежатенки не ядывала.

Сидящая на крыльце неухоженная бабка с папиросой, сначала заскрежетала что-то невнятное, закашлялась, а потом, как бы подыгрывая Митьке, прокаркала:

–Да, не ядывала, давно не ядывала! – А теперь – бегите! – И зло зыркнув на мальчишек бесцветными глазами, замахнулась на них непонятно откуда взявшимся батогом.

Так быстро «заговорённый» Михась не бегал никогда в своей жизни. Митька от смеху чуть было не лопнул. Он- то знал историю Бабы Яги. На деревне все, как на ладони.

2

– В магазин сельдиваси завезли. Будаиха умерла. В клубе «Отставной козы барабанщика» нонече кажут с удл. – Девка речитативом выдала собранные к обеду новости.

Люську-курилку в деревне знали все. В любое время года, дня и ночи она, вечно бродящая, могла переступить порог попавшегося ей на пути дома и, пересказав все подхваченные в дороге новости, идти дальше. Ладные хозяева приглашали её за стол, чайку похлебать, а то и щец. А, порой, скучающая от одиночества баба, зная о Люськиной страсти к «вошьей охоте», под предлогом поискаться, выспрашивала у девки, знавшей всё и обо всех на деревне, последние деревенские новости.

– Кинёнок-то всё бегает к докторичке?

– Вещи переволок, дак, бают ненадолго.

–Ой – да, много бают!

– Сама я была, вещи ещё не разобраны у порога стоят. Меня дальше порога не пустили. В другой раз звали.

– А когда Будаиху хоронить ладят?

– Дак, сына ждут. Крапивой обложили, таз с оттяжкой под домовину поставили.

– С какой оттяжкой?

– Ну, с красной жижей.

– С марганцовкой?

– Ну, может и с марганцовкой. Жижа тёмная, густая, сказали, чтобы тлен какой-то оттягивала.

– А издалёка ли ждут?

– С целины, а где это- не знаю, да видать далёко, коль всю крапиву у дома извели.

– Про Хихема-то слыхать, что? Здесь, али в район увезли?

– Дак, здесь пока. В больницу повалили.

Люська внимательно вглядывалась в разобранные тупым ножом волосяные проборы, сидящей на табуретке под лампой бабы, разомлевшей от двойного удовольствия. Вшей на деревне, почитай, уж всех повывели. И ножи-гонялки хранили больше для беседы в такой вот интимной обстановке. Был бы в доме мужик, так, подобной срамоты-то не было, но Кожиха, доводившаяся Люське «седьмой водой на киселе» жила одна. В деревне, так или иначе, все были родственниками. И если размотать клубок деревенских фамилий, в конце концов, спутавшиеся генеалогические нити сойдутся в одну – Слудные. В одночасье почти все жители, кроме древних стариков, изжившей свой срок деревни Слудки, переселились во вновь отстроенный лесопунктовский посёлок со всей обустроенной, по тем меркам, инфраструктурой.

Люська нервничала, разговоры отвлекали от вверенного ей важного занятия, а у хозяйки был свой интерес.

– Говорят мати ему везде мерещится. Поди, свихнулся. Переживи-ка тако горе. Он к ней намыкавшись вернулся, а она над собой снасильничала. А твоя –то матикак? Всё коптит?

– Коптит. Нонече опять всю ночь бродила. Пенсию получила, дак.

– Значит, опять душу отводит?

– Отводит, целый день двери в растворе.

– Что и мужики ходят, али с бабами празднуют?

–Дак, мужики-то уж все ейные на кладбище. Вдвоём с Цыганкой. Дома хоть топор вешай.