Так пролетело без врачебного и мужниного контроля девять месяцев, а двадцать пятого января 1968 года Катюня села на поезд до Москвы и поехала рожать. Почти сутки она тряслась в поезде на нижней полке, не зная, куда ей ехать с вокзала: к Бабшуре или к Алику. По совету сердобольной и проникнувшейся её историей проводницы поехала сразу в роддом Грауэрмана, что располагался в самом начале Калининского проспекта и считался лучшим в Москве. На удачу, вдруг примут.

Посмотрев Катюнины медицинские заключения и рентгеновские снимки, которые у неё были с собой, доктора схватились за головы и, необследованную, откостерили, но не выгнали, а положили в палату и собрали консилиум. Чувствовала Катюня себя хорошо, все анализы были в норме, поэтому решили дождаться схваток. Двадцать восьмого января ранним солнечным утром они благополучно начались.

К роженице тут же приставили самую опытную акушерку – евреечку в возрасте, которая продыхивала вместе с Катюней схватки и успокаивала её тем, что она «и не такое видала». Так как бедро не сгибалось и классическая позиция лёжа была ей недоступна, акушерка поставила Катюню на ноги и приказала крепко держаться за спинку кровати, а сама села возле неё на маленькую табуреточку и начала руками медленно, аккуратно и долго колдовать, по миллиметру освобождая дорогу ребёнку. Катюня почти не кричала, лишь изредка выдыхала долгий стон вместе с отработанным в лёгких воздухом, пальцы рук немели, ноги почти не держали, в ушах – голосовые команды акушерки: «Замри», «Не дыши», «Наклонись», «Потужься», «Замри»…На те необычные роды бегал смотреть весь персонал роддома и, если честно, неизвестно, кто больше трудился в тот момент: Катюня или акушерка. Около восьми вечера всё было кончено. Без единого разрыва и операции Катюня благополучно родила девочку весом в три с половиной килограмма, живую и здоровую. Так Катюня стала матерью в тридцать восемь лет, а я появилась на этот свет.

На четвёртый день её выписали из роддома. С чемоданом и ребёнком на руках она на общественном транспорте поехала на Автозаводскую, к Алику…

В коммуналке дым стоял коромыслом и создавалось впечатление, что люди продолжали отмечать новогодние праздники, а ты сильно опоздал и должен сразу влиться в эту громко орущую мясорубку и радоваться вместе со всеми. Обалдев от такого «сюрприза», Алик тут же начал отмечать своё отцовство, попутно выясняя отношения с уставшей Катюней, ничуть не смущаясь крохотной дочери, ещё завёрнутой в байковое одеяло и тоже начавшей громко орать и разбавлять всеобщую какофонию. Катюня наспех принимала поздравления от выскочивших в общий коридор соседей с рождением дочери, выслушивая их жалобы на постоянные гулянки мужа и выпроваживая из квартиры пьяных и еле державшихся на ногах гостей. Наспех разгребала бардак и думала, как ей жить дальше в этом вертепе.

На следующее утро протрезвевший Алик окончательно осознал произошедшее и наконец-то познакомился с дочерью. Строил грандиозные планы по окультуриванию единственной наследницы и даже притащил от соседей детскую металлическую кроватку, которую гордо разместил у окна с подохшими без Катюни цветами на подоконнике. Детскую коляску покупали вместе, а Бабшура отдала швейную машинку «Зингер» с ножным педальным управлением, чтобы Катюня могла обшивать дочку. Имя выбирали всем колхозом, остановившись в результате на двух вариантах – Ольга и Татьяна. Бабшура, покопавшись в святцах, настаивала на Татьяне, на том и порешили.

Бытовуха с детским ночным плачем, раздражённой и растрёпанной Катюней, постоянно кипятившей на общей кухне молоко и стиравшей вонючим хозяйственным мылом пелёнки, быстро Алику надоела. Опять начались скандалы и летающие через кровать сапоги. Уставший от работы в кочегарне, он приходил домой, требуя горячего ужина и тишины. На выходных устраивал посиделки с приятелями или вообще уходил, оставляя жену один на один справляться с проблемами.