Долго ей вспоминать не под силу. Из тонкого рта узкий язык, как змеиное жало, мелькнув, пропадает. Помолчим. Разойдемся по комнатам.

Библиотека – гнездо здесь мое и жилище. Затертый паркет. Высокие окна во двор, тенистый, нешумный. Лишь голуби утром, пока до конца не проснешься, воркуя, о Персии дальней, о ближнем Китае мысли-сны навевают: ведь видела, знаешь с первого раза как здесь появилась, они – иноземцы, южане субтильные в розовых перьях.

Просыпаться приятно, труднее заснуть. На стул забираюсь, поближе к окошку. Блаженство, как будто я дома в Москве, как будто мне снова семнадцать, и в форточку сладко курю.

Теперь почитаем. Что бы такое – такое. Сокровища Крёза хранятся в шкафах от пола до верха. При жизни Цветаевой выпущен сборник. Вот он стоит. Его я уже возвратила. С собой в экспедицию Пруста «В поисках» хочется взять, том второй. Завтра поднимемся. Или нет, завтра с Таней, пожалуй, знакомиться будем.

Алма-Ата теперь вспоминается как сон. Сон о святом человеке, о потере богочеловека. Ходила и грезила, пыльные чувства тревожа. Но город вторгался.

Июль, жара. Люди в полночь выходят гулять. Прохлада с гор опустилась, от асфальта волны тепла. Фонтан подсветкой мерцает, а улицы тонут в тени. От фонтана к фонтану шагаем к Большому арыку. Таня тоже не хочет словами пугать тишину.

Этот темный, теплый уют – чтобы я ни себя, ни тебя не меняла, чтоб реальность померкла, оставив в покое меня.

Или трамвай. Полдневный, пустой. Параллельно горам, суетливым центральным проспектам по проулкам пустым дребезжит. Дом, колонка под деревом, снова дом деревенский и дерево снова. И меняясь одно за другим, остается все время таким же: город, улица, дерево, я. Нет конца переменам, ведущим всегда к одному. Я – другая, я – та же. И если чувство к тебе мне изменит, то это лишь повод ему возвратиться.

Остановка. Неприметный домишко темным глазом пустым уставился в близкую землю. Люди. Какие-то люди входят в трамвай. А девушка, видно, не хочет. Стоит неподвижно. Смотрит в мою сторону, но мимо меня. Вглядываюсь.

Лицо-загадка. Такого лица не встретишь в обычной, коричневой жизни. В славянских чертах проступает китайская милая тихость, серьезная цель, не входящая в наш обиход: магический круг намерений странных, мыслей других и чувств непонятных.

Что могло бы ей радость доставить? А что – тронуть? Рот срисован с чего-то, что в транс заставляло впадать поколенья. Может ли – странно подумать – каша, капуста таким существом поглощаться? Не может оно, существо, такими губами не богохульствовать, а просто, что-то дурное сказать. Лепка лица, носа, глаз очертанье – тут слова не подходят. Другое здесь. Избыточный пафос природы? Орудие Бога? Но цель? Бог весть. Надо стараться понять. Надо стараться.

Обещаю, обещаю. Потом.

Потом пришло через неделю.

Идем с Таней по центральной площади. Впереди оперный, сзади кинотеатр. Таня неожиданно останавливается: «Здраа… сте». Бледное лицо розовеет. Левым плечиком дернет-замрет: уже знаю, что Таня смутилась. Оборачиваюсь. «Она» сквозь меня без улыбки глядит. Не может быть. Наверно, от странности рот я открыла. Невозможно.

Что-то произносит юношеский голос. Только теперь вижу ее спутника. «Мы в кино – весело сообщает он – спешим». «Ну-нуу – тянет Таня – матушке привет». Это одноклассник, говорит она мне, называя какое-то имя. Они уже исчезли за поворотом. «А она?», спрашиваю. Таня скептически поджимает губы: «не знаю».

И было третье виденье.

К вечеру как-то к нам в экспедицию наша машина пришла. Вместе с завхозом выходит Она и спутник – другой. Впрочем, может быть, тот же.