– Как так? – опешила я, наворачивая горячую картовницу[23] с молоком и хлебом.

– А вот так. Даже соседские девчонки Юровы пойдут.

– А чего такого будут делать?

– На Обушнице поля клевера подкошены, в валы сгребать двумя лошадьми будут. Да и трава-то не очень уродилась… а на полях, не в лесу, так и гнуса[24] нет.

– А поля-то большие?

– Да знаешь ты эти поля. По клюкву за Сорокино ходили, так через них. Как Обушницу пройдёшь, так одно слева от дороги, другое – справа, по десять гектаров они, каждое.

– Ух, мамка, еле сегодня с пятью справились, а тут – двадцать… Ага, мы за лошадьми, да ещё валки, а вдруг мало народу придёт?

– Туда как раз придут.

Сижу на лавке у стола, задумалась.

– Конечно, тут уж все нахлынут, это тебе не от реки сырое выгребать, тут можно поживиться. Ладно, мам, завтра ещё схожу, а потом ни-ни.

– Ну, хорошо, Галя, как уж хочешь. Да и то верно, и дома дел полно: гряды не чищены, ягоды в лесу красные, скоро черника поспеет. Кто, кроме тебя, наносит?

Назавтра день удался на славу. К концу дня еле на машину через высокие борта залезли, но вечером на горохе были полным составом, дело-то наиважнейшее, стратегическое, запас закладывать, как сказал один дедок: «Жуй, жуй, жирок за кожей зимой найдётся».

Следующий день оказался пасмурным, и нас со Светкой, подружкой и соседкой, забрали на перегон телят. Тоже, как оказалось, без нас разбегающихся быков никому не догнать. Лошади в кусты не идут, а телята, наоборот, от духоты и овода лезут в кусты, под ветки, в прохладу и тень. Вот и приходится обочиной бегать, бычков трёхсоткилограммовых из кустов на дорогу выгонять. И лучше нас со Светкой никто не справляется, как уверял бригадир утром, отменяя сенокос. К фермам, среди «лучших», собралось всё наше горохопожирательное войско из двадцати семи детей, но это другая история.

– Сергуня, Микола, Антоха, собирайтесь! Пойдём картошку сажать. Я коня добыл, так нечё тянуть, надо быстрей садить, – командовал внуками дед Гаврил.

Картошка – это святое. Возни с ней всегда предостаточно, хоть весной, хоть осенью. Скажем, весной, в первых числах апреля, многие и в марте ещё, доставали из погребов картофель. Нет, не весь, а только семенной – специально отобранный, прозеленённый с осени и уложенный в отдельные бураки, ящики, засеки. Тщательно осмотренный, не крупный и не мелкий – сантиметров пять – семь в диаметре. Картофелины одна к одной, как гренадерский полк. Поднятую из подвалов картошку тщательно перебирали, выявляя загнившие или поражённые клубни. Здоровую картошку высыпали на пол тонким слоем на все свободные места, даже под кровати, для прорастания и «забывали». И вот наступал день посадки. С появлением выделенной бригадиром лошади для пахоты личного огородца[25] всё в доме оживало. Женщины укладывали проросший картофель в большие и малые ёмкости. Старшие сыновья во главе с отцом развозили по огородцу навоз от хлева или раскидывали его по пахоте из запасённых уже куч.

– Складывайте картошку в корзины, в вёдра, в бачки да ростки не поломайте, а то нечего и собирать-то будет – не вырастет, – подгонял внуков Гаврил. Все слушались и бойко выносили наполненные ёмкости на межу[26], к участку, отведённому на этот год под картошку.

– Ну, готовы? Поехали. Но, Воронко… да что ты, тудыть-твою-растудыть! В свал не умеешь ходить?! Но! Бороздой! Прямо! – разносил[27] коня Гаврил.

Крича и матерясь, направлял коня прямо по центру на другой край. Коню не нравилось тащить тяжёлый плуг, вонзившийся острым краем в землю, и конь рывками уходил в сторону.

– Ну-к, Галина, поводи коня, – обратился Гаврил к щупленькой девчушке лет десяти, прибежавшей к соседям помогать «садить» картошку.