Но опять же – почему?

Все эти «эксцентричные» качества, которые на протяжении ста или более лет заставляли соседей воспринимать Джойнеров как людей особого типа и «странных», есть не что иное, как признаки обостренного любопытства, вопросительного, зондирующего и исследующего интеллекта, которого не было у их соседей. Вот в чем тайна – если это тайна, то единственная тайна, которая существует.

Джойнеры всегда были «индивидуалистами». Впрочем, как и все горцы. Однако другие горцы индивидуалисты более удобны. Большинство горцев – индивидуалисты в узких рамках условностей. Правда, они идут своим путем, устанавливают свои законы, «ничего не берут ни у кого» – но все это подчиняется жесткому кодексу. Они клановы, подозрительны к чужакам, потеряны в мире, недоверчивы к внешнему миру – конформны, правда, в своей неконформности. Ведь даже когда они идут своим путем и убивают своего человека, они беспрекословно подчиняются особому закону своего мира.

В этом отношении Джойнеры все отличались от своих соседей, и образец расхождения был задан основателем клана. В те времена, когда в дикой местности все люди были неграмотными, когда знания, содержащиеся в книгах, были бесполезны, ничто не могло устроить старого «Медведя» Джойнера, кроме того, что он должен был научиться читать.

Позднее, как уже говорилось, генеалоги аборигенов пытались объяснить отличие Захарии Джойнера, прослеживая его род до средневековья. Это было бесполезно. Ответ лежал ближе к дому. Ведь никто так и не узнал, откуда родом его отец. Да это и не имело значения. Старый «Медведь» Джойнер происходил из того же места и был того же рода, что и все остальные люди в горах. Но он был человеком, который научился читать. И в этом кроется суть всей загадки.

Если, как говорит Карлайл, история мира записана в жизни его великих людей, то и дух народа запечатлен в героях, которых он выбирает. Лучшей иллюстрации этого факта, чем жизнь Захарии Джойнера, не найти. С исторической точки зрения его положение достаточно надежно. Правда, наибольшая слава пришла к нему там, где он сам хотел бы быть – на родине. Его имя не достигло национальной известности Уэбстера или Кэлхуна; несомненно, большинство людей за пределами Катобы затруднились бы назвать его имя. Но историки запомнят его как лидера в делах собственного штата на протяжении почти пятидесяти лет; как способного и находчивого губернатора; позднее – как одного из наиболее ярких и колоритных лидеров дебатов в Сенате США; и в целом, если взвесить и оценить всю историю его жизни, как человека, обладавшего большими природными способностями и умом, учитывая его место, время и положение.

Он руководил делами своего штата во время Гражданской войны, руководил мужественно и умело. В тяжелые периоды он не поддавался угрозам и не поддавался истерии народных чувств. В последние дни существования Конфедерации, когда армии испытывали острую нужду, он сдержанно отказал Джефферсону Дэвису в требовании отдать почти семьдесят тысяч костюмов, обуви и пальто, которые принадлежали штату и находились в его распоряжении. Он прямо и без извинений отказался, заявив, что оборудование будет использовано в первую очередь для реабилитации его собственного народа; и хотя этот акт бунтарства вызвал горькие осуждения со всех сторон, он остался при своем решении и не стал отступать.

Позже, в мрачные времена Реконструкции, военной оккупации, черных легислатур и ночных всадников, он оказал еще большую услугу своему штату. И завершил свою долгую жизнь, полную почестей и достижений, в качестве члена Сената страны, в которой он умер во время последней администрации Кливленда, в 1893 году.