Наконец Роуан отступила от стола. Ей нужно было помыть руки. Но где? Она подошла к раковине, повернула древний кран и подставила пальцы под струю. Потом отвернулась от раковины и, сунув руки в карманы хлопковой куртки, прошла мимо полицейского обратно в маленькую переднюю с ящиками для невостребованных тел.

Майкл был там. Он держал в руке сигарету. Воротник у него был расстегнут, и весь его облик свидетельствовал о глубоком горе и напряжении, вызванном предстоявшей тяжкой обязанностью утешать.

– Хочешь на него взглянуть? – спросила Роуан. Горло у нее все еще болело, но для нее это уже не имело никакого значения. – Лицо у него в порядке. Но на остальное не смотри.

– Нет, пожалуй, – ответил Майкл. – Мне никогда не приходилось оказываться в таком положении. Если ты говоришь, что он умер от наезда машины, и больше я ничего не узнаю, я не хочу на него смотреть.

– Понимаю.

– От здешней вони меня тошнит. И Мону затошнило.

– А для меня все это когда-то было привычным, – сказала Роуан.

Майкл подошел к Роуан ближе, большой грубоватой ладонью обхватил ее шею и неловко поцеловал – совсем не так нежно и виновато, как целовал все долгие недели ее молчания. Он содрогнулся с головы до ног, а Роуан раскрыла губы и ответила на его поцелуй, сжав его в объятиях. По крайней мере, попыталась сжать.

– Я должен уйти отсюда, – сказал Майкл.

Роуан отступила от него всего на шаг и посмотрела в другое помещение, на окровавленную бесформенную груду на столе. Китаец-полицейский вернул на место простыню – то ли из уважения, то ли для порядка.

Майкл смотрел на ящики, выстроившиеся вдоль стены напротив. Лежащие в них тела издавали гнусную вонь. Роуан тоже посмотрела туда. Один из ящиков был приоткрыт, видимо, потому, что закрыть его было невозможно, и она заметила, что внутри лежат два трупа: темная голова лицом вверх, а прямо на ней – разлагающаяся розовая нога другого тела. На лице темнокожего тоже виднелись следы разложения. Но ужас был не в этом, а в том, что эти двое теперь неразделимы. Никому не нужная смерть, в некоем подобии интимного объятия, как возлюбленные…

– Я не могу… – пробормотал Майкл.

– Знаю, идем, – ответила Роуан.

К тому времени, когда они сели в машину, Мона перестала плакать. Она сидела, уставившись в окно, так глубоко погрузившись в мысли, что не допускала никаких разговоров, никакого отвлечения. Время от времени она поворачивалась и бросала взгляд на Роуан. Роуан встречалась с ней глазами и ощущала всю силу Моны и ее тепло. За те три недели, пока это дитя изливало ей свою душу – это было поэтичное повествование, которое частенько становилось просто звуком для Роуан в ее сомнамбулическом состоянии, – Роуан искренне полюбила Мону.

Наследница – та, которой предстояло выносить ребенка, чтобы тот впоследствии взвалил на себя весь груз наследия семьи. Дитя с живой утробой и в то же время со страстью опытной женщины. Дитя, которое держало в объятиях Майкла, которое в своей щедрости и неведении ничего не боялось: ни того, что сердце Майкла изношено, ни того, что он может умереть на вершине страсти. Но он не умер. Он выбрался из своего болезненного состояния и был готов вернуться к жене. А вина теперь лежала на Моне, слишком опьяненной, запутавшейся во всем том, что ей пришлось узнать и пережить.

Машина мчалась вперед. Все молчали.

Роуан сидела рядом с Майклом, слегка прислонившись к нему, сопротивляясь желанию заснуть, вернуться обратно, затеряться в мыслях, текущих с постоянством и непрерывностью реки, в мыслях, обволакивавших ее несколько недель, в мыслях, сквозь которые слова и поступки прорывались так медленно и так неуверенно, что почти не добирались до ее разума. Как голоса, доносившиеся сквозь непрерывный шум воды.