У толстого ствола тополя возвышался курганчик рыжей земли.

– Хочешь посмотреть, кто там?

И Савелия, не дожидаясь его согласия, подтащили к яме. Савка зажмурился. На дне лежала она, его милая мягкая и теплая Марина. Слезы брызнули из-под опухших век, будто в голове его лопнул огромный сосуд. Он не мог говорить, ладони рук грабастали землю. Он помнил ту растерянную фигурку на СТО. Он помнил, как она бархатным голосом шептала ему, что все будет здорово. Все, все будет здорово – здорово!!!

Девушка была без сознания и одежды, но ее конечности еще боролись за жизнь, за желание быть с ним.

Савелий уткнулся в мерзлую землю.

– Взяли его, – услышал он где-то в другой жизни.

Двое подхватили его под руки и облокотили к тополю, молчаливому свидетелю страшной трагедии. Савва расклеил веки, он видел, как совковая лопата швыряла землю и глину туда, где лежала она, его жизнь.

Тот, что раньше высовывал свою гнусную сайку из ветрового стекла, вынес из помещения длинный лом и сиротскую кувалду.

– Ни хуя, такой карандашик, а?! – прикололся он.

– Вбивай, да поедем, помолимся.

«Помолимся», – это заставляло призадуматься. Вот они, приватности жизни, повороты судьбы.

Стальной стержень плотно вдавил грудь Савелия в области сердца.

«Ну, вот и все… Как это? Нет, мне снится…».

Размах кувалды и стержень уже в молодом теле. Савва судорожно скрючился, беззвучно простонал и даже улыбнулся. Кажется. Лом мягко прошел тело и, упершись в дерево, стал протаранивать его, более жесткий ствол. Тополь, наверное, тоже плакал, ему было больно за троих…

* * *

Раскачиваясь, катафалк плелся в авангарде траурной процессии. Гроб с телом Савки Смехова планировал следом. Он даже не испортился, как взяли моду делать это все покойные. Даже уголки губ были вздернуты к верху. Он смеялся во сне. И, наверное, мог бы проснуться…, если бы уснул, а не умер.

Ни у кого из четверых (уже четверых) не вызывало сомнения, чьих рук мокрая делюга.

– Кава, гондон штопанный, мразь скипидарная. Я по любому его достану, – больше других распалялся Некрас.

Парадокс, но когда Шутил был жив, они часто конфликтовали. По крайней мере, чаще других. Антитеза!

– Мы, Серый, вместе достанем этого вора. Я с человеком разговаривал. Этот чел котируется, он с северными урками работает, – сказал Макс.

– Сафрон?

– Угу, он самый.

– Чего кричит?

– Пиздец, говорит, так не делается. Получил за косяк с пацана. Не угомонился, опарыш. Дважды за одно не спрашивают. Умные поймут, а для дураков весь балаган устраивать – это достойно клоуна.

– Я с детства клоунов ненавижу. Косматые подонки с фальшивыми носами и картонными улыбками.

– Мне сдали исполнителей, – вдруг вставил Боря.

– Кто тебе их сдал?

– Тополек, к которому нашего Савку пригвоздили.

– Ну и?

– Это Сугроб с Окулистом. Пингвины отмороженные.

– Мы сможем достать их?

– Выдержим паузу.

– Какая пауза, Борек, под молотки пидоров невыебанных.

– Месть – это блюдо, которое нужно подавать в холодном виде.

Некрас метался по комнате, как Уссурийский тигр.

– Для начала мы возьмем у них все то, что они взяли у нас, а потом и остальное.

– Не говори, Макс, загадками, – торопил Чика.

– Теперь по существу. Это перед нами Кава браваду гнул. Мол, на Волге колесит по Российской Федерации. Залупу! У него такой автопарк, мама не горюй.

– Какой? – проявил интерес Борис.

– Загибай пальцы. Мерина – три. Один в сто сороковом кузове, трехсотый и сто девяностый. И в Бэхах он, пиздобол, кричал, не разбирается. Мне Сафрон шепнул, у него 528-я – единственная в городе с подобным тюннингом. Там лайба не по-детски нафакстрочена. Поехали дальше: Бронко, Таурас, Крузак – восьмидесятка. А теперь совдепия, как не странно, Волги вроде как нет. Но две девятки, это сто пудов. Я сам видел, и та девяносто девятая, которую мы ему срезали.