Вместо ответа я опустил глаза, даже не предполагая, в какую ярость это приведет отца. Он сжал кулаки, а фонтан из алых брызг, вспыхнувших вокруг него, обжег меня своим сиянием. Зрелище завораживало, парализуя своей пугающей красотой.

– Смотри на меня! – закричал отец, наполняя воздух тяжелыми словами. – Смотри на меня, идиот. Смотри, как смотрел тогда, в детстве!

Я застыл на месте, побледнев, но продолжил изучать свои кроссовки, борясь с непреодолимым желанием закрыть уши руками, чтобы хоть как-нибудь защититься от неминуемой катастрофы. Я ждал чего угодно: криков, ударов, но отец вдруг на секунду замолчал, а потом из его глаз вдруг потекли слезы. Мощное пламя в одно мгновение погасло, и сам отец как будто внезапно уменьшился в размерах. Он вытер слезы резкими и неловкими движениями, а потом заговорил шепотом, постепенно снова срываясь на крик:

– Анну… Ты любишь Анну? Я любил. Любил больше жизни! А она… она нас бросила… Меня бросила! Зачем она оставила мне тебя? Мне нужна была она, а не ты! Какой я тебе отец? Скажи, ты ведь меня не любишь? А ее… ее ты любишь? Говори!!! – Он схватил меня за ворот пальто, заставляя поднять глаза.

Я изо всех сил старался не смотреть на отца, потому что в эти мгновения я не хотел и не мог говорить, а ответ на его вопрос мы оба прекрасно знали и без моих слов.

– Любишь… Она же твоя мама, – тихо произнес он, опуская меня на пол.

И мы заплакали, точнее, заплакал отец, а из моих глаз просто покатились слезы. Но я ничего не почувствовал, перестав понимать смысл фразы, произнесенной отцом, как будто кто-то отключил во мне функцию понимания человеческой речи. Мы простояли несколько бесконечно долгих секунд друг напротив друга, а потом он почти простонал, крепко сжав руками мои плечи:

– Анна нас бросила. Тебя бросила! Меня бросила! Оставила здесь, понимаешь? – Он затряс меня, видимо, пытаясь внушить свою мысль.

– Мама не бросила нас. Она умерла, – одними губами проговорил я.

– Умерла? Конечно, умерла. – Отец на мгновение побледнел, а потом вспыхнул необыкновенно ярким ослепительным цветом. – Но смерть – это не причина оставлять навсегда меня… и… и нас.

Слово «смерть» обожгло мою грудную клетку изнутри в миллион раз больнее, чем это мог бы сделать огонь, сияющий вокруг отца, и я почти физически почувствовал бесконечную глубину его отчаяния. На секунду все вокруг окрасилось в черный цвет, а мое почти невесомое тело вдруг стало во много раз тяжелее. Еще мгновение, и я бы, наверно, упал на колени. Но эта слабость была непозволительной роскошью, поэтому, собрав все оставшиеся силы, я резко оттолкнул отца, а потом дрожащими руками быстро повернул ключ в замке.

Рискуя сломать шею и не упав только благодаря Фаллену, я вылетел на заснеженную улицу, стараясь не прислушиваться к крикам, оставшимся где-то далеко за спиной. Я бежал, чувствуя, как из глаз катятся холодные слезы. Бежал, пытаясь скрыться не столько от отца, сколько от самого себя… Но от себя не убежишь.

А потом я все-таки упал. Изо рта, в такт то и дело прерывающемуся дыханию, появлялись облачка пара. Они исчезали, уносясь в пустую темноту серого неба. Я закашлялся, обжигая легкие холодным воздухом.

Кашлять лежа было больно, поэтому я медленно поднялся с земли, отряхиваясь от снежных осколков, и побрел вперед. Фаллен хотел меня догнать, но я мысленно приказал ему идти сзади. Наверно, я слишком долго бежал, потому что у меня не осталось сил на то, чтобы думать о разговоре с отцом, о смерти и о маме. Еще десять минут назад я отчаянно пытался скрыться от этих мыслей, разрывающих мою голову на части. Тогда мне казалось, что я никогда не убегу от них, но теперь слезы вдруг кончились, кончились и мысли. Осталась только тупая боль. Точнее, это была даже не боль, а бесконечная пустота в груди, которую невозможно было выплакать даже самыми горькими слезами. Она всегда незримо преследовала меня, но я не давал ей проникнуть внутрь. Последний раз она смогла коснуться меня именно в тот день, когда умерла мама. Я ведь тоже тогда чуть не умер, но все же остался жить.