Убравшись, вымыв кухонные шкафы и шкафчики в ванной, протерев пыль везде в доме и поправив все занавески, подушки и пледы, вернув на место то, что нуждалось в этом, и навсегда избавившись от того, в чем нужды больше не было никому, натерев до блеска ванну, туалет, три раковины, пять зеркал и все стеклянное, что нашлось, Элла приготовила бабушке завтрак. Омлет из двух яиц со свежей зеленью, кексы с цукатами и чайник бодрящего травяного чая. Элла сама позавтракала тем, что осталось, прокрутила в голове все сделанное к тому моменту, но на этом девушка не остановилась. Посидев минутку, другую за столом на кухне, одна, но не одинокая, всегда одна, но никогда не одинокая, Элла поднялась, взвилась внезапно усилившимся смерчем над предметами и делами, над желаниями тела и бесконечными потоками мыслей, стреляющими в ней, то словно гигантские тубы с конфетти на празднике жизни, то словно смертоносные ракеты на войне смерти ― они боролись за место предводителя в ней, ― и продолжила наводить порядок, готовить…

Как уже было озвучено, к десяти часам утра Элла не только накормила два рта, старый и молодой, пухлый и ссохшийся, не только убралась во всем доме и привела все, что можно было в нем, в порядок, но и наготовила печенья и конфет и нацедила холодного чаю и кофе соседям. Особого повода не было ― «Кроме, разве что, повода самой жизни», ― пронеслась разноцветной шутихой в голове Эллы мысль, проследовавшая вскоре за мыслью серой и грустной, словно комок глины в дожде; но что там была за мысль, Элла не помнила, ― просто вечером она соберет соседей во дворе, вывезет бабушку, словно достояние, монумент, поставит ее под большим и любимым ими всеми старым дубом, угостит всех охлажденными напитками и домашними сладостями. «Будет хорошо и тепло не только снаружи, но и внутри, ― подумала Элла. ― И польется янтарный свет лета из одного сосуда в другой, из ее головы ― в голову бабушки, из их дома ― в дома соседей, и оттуда дальше, на край города и дальше, дальше…»

По крайней мере, такой была надежда Эллы, такой была ее сегодняшняя мечта.

Прибравшись на кухне после всех готовок, Элла привела и себя в порядок, затем взнеслась, не сказать, взвинтилась штопором по чистенькой, оживившейся в колоре и текстурах, лестнице на второй этаж, к бабушке, тихо сопящей под сводами великой пирамиды снов, и попрощалась с ней до обеда. Поцелуи в щечки, в ручки. Молодость и старость, красота и увядание. Почитание и наставничество. Все это было здесь. Но не боролось ― сосуществовало. Сбежав обратно, в холл, Элла остановилась на мгновение, другое перед зеркалом, высоким и старым, словно бабушка, только не лежащим, как она, неподвижно, а стоящим, вытянутым, поправила волосы, коралловым «крабом» сцепленные на макушке, и полы платья ― чтобы не задирались. «Голубое в крупный белый горох! ― с изумлением, словно никогда прежде не видела ни платья, ни себя в нем, подумала Элла. ― А балетки на ногах ― белые, как снег!»

И с этой умопомрачительной мыслью девушка вылетела за дверь, прихватив с небольшой деревянной скамеечки в холле сумочку, так же белую.

Оказавшись снаружи, Элла застыла на секунду, другую, постояла перед домом. Мысли ее по-прежнему находились где-то между бабушкой и уборкой, между готовкой и соседями в ближайшем и в надежде светлом будущем. Затем, поглядев по сторонам, словно росой окропив соседние лужайки, благословив их таким образом на долгую и счастливую жизнь, Элла сорвалась с места, будто ветром сорванный с дерева и заботливо подхваченный им последний в осеннем сезоне листок, и помчалась вниз по улице, словно знамение ― по этому восхитительному, иначе и не скажешь, мозаичному летнему коридору из деревьев и солнечного света, словно с полотна импрессиониста в этот мир перешедшего.