Гоги свистнул по-мальчишески и запрыгнул в такси. Рот сам собой растянулся в улыбке.

– Комо-Узнадзе! – выдохнул он.

– Великокняжеская! – поправил его таксист и значительно поднял палец. – Я местный!

– Я тоже!

Радостные крики, возгласы «вай-ме» и слезы счастья. Дом – это там, где тебе рады, просто потому, что ты – это ты, не за что-то, а вопреки всему. Радуются твоим успехам, ошибкам, удачам и не… Рады просто, что ты живешь на свете. Такое возможно только в родном доме, и счастье, если он есть. Ты можешь прийти без звонка и приглашения, с пустыми руками и даже без рук, и тебе настежь откроют дверь и сердце, накроют стол и расправят постель.

Манана не видела сына три года. Теперь она смотрела на него и боялась не заметить какую-то новую черточку, какие-то изменения. Она считывала и запоминала. Инга крутилась и хвасталась новой кофточкой – Таня постаралась. «Все-таки Таня молодец», – подумал Гоги.

Манана сокрушалась, что не приехали все вместе, поставила фотку Маргоши на видное место. Пришла Томарико с возгласами и смехом. В кипенно-белое полотенце были завернуты горячие хачапури.

– Вай-ме! Как я могла не испечь их моему крестнику?! Чтоб глаза мои ослепли, если я тебя не откормлю! – она всплеснула руками и запричитала по-грузински.

Гоги только сейчас понял, что ничего не привез Томарико. Он кинулся к сумке и растерялся. Как он хотел хоть чем-то ей угодить, хоть на минутку вызвать ее удивление. Но Томарико ничего и не ждала от Гоги. Он ждала только Его! Своих детей у нее не было, но был крестник – Гоги, единственный и неповторимый. Других детей она крестить отказывалась, даже Ингу.

Манана накрыла на стол и поставила новый чайный сервиз. Она заметила, что чашек только пять, а блюдец шесть, но ничего не сказала – подумала, что разбил ее мальчик чашку по дороге. Ну и Бог с ней. На счастье. А это и есть счастье, когда твои дети сидят за столом с тобой, пьют чай и смеются. Гоги подошел к Томарико, обнял и незаметно положил ей в карман купюру.

Сидели долго, почти до утра. Вышли на балкон. Томарико достала из футляра дамскую трубку. Она курила исключительно трубку и не признавала никаких сигарет-мигарет, – так она выражалась. Прищурив глаз, она запыхтела сизым дымом.

– Ты счастлив, мой мальчик? Хотя можешь не отвечать. Сам не знаешь…

– Сложно все как-то. Я и не думал, что так все сложно, – Гоги вздохнул. – Таня, она хорошая, но что-то не так.

– Знаю, что не так. Не грузинка она. Говорила тебе про Ларису, а ты: Таня, Таня! Одно счастье – Маргоша есть! Сама замуж ее выдам здесь, или я не Томарико!

И они засмеялись.

Наступило утро тридцать первого. Все суетились, бегали к друг другу то за тем, то за этим. Гоги буквально наслаждался этим шумом, возней, суетой. По всему дому, да что там по дому, по дворам, летали с ума сводящие запахи. Двери вообще не закрывали. А зачем? Просто если что надо, то заходи и ори погромче: «Мне нужны орехи!» Или: «Чеснок остался?»

Инга вытащила Гоги на улицу. Ей надо было всем показать, что приехал старший брат, и если что, то мало не покажется. Мальчишки, которых повыгоняли во двор, притихли и смотрели на гордую Ингу. Посыл поняли правильно. Та, в свою очередь, задрала нос и смотрела свысока.

Праздники пролетели, и отстреляли последние салюты пробками от шампанского. Пора было возвращаться. Мать, вздыхая, собирала коробку: вино, сыр, орехи, хлеб. Хачапури Томарико утром занесет, чтоб свежие. Чуть не забыла: мандарины!

Гоги смотрел на все это с какой-то болью и тоской. Как Таня и ее мать (мать ее) были далеки от этого, от этого простого счастья! Гоги было искренне жаль одних за такую заботу, а других – за неспособность это оценить. Ну все, все! Он больше не будет ждать три года, чтобы приехать еще раз. Институт он окончил, работает, ребенок подрастает. Вот летом уж наверняка они приедут семьёй. Решено. А пока Москва, работы, заботы.