Дворецкий, давний слуга Артемия Петровича, неотлучно находился при старом хозяине в последние дни его жизни. Захарьев-старший уже не вставал, и, зная, что часы его сочтены, велел позвать сына. Это случилось вечером, а под утро он умер. Но тогда, в темной комнате, при тусклых свечах он долго говорил с сыном. Несколько раз за время этой беседы дворецкий тихо заходил в комнату: приносил отвар из трав, давал хозяину лекарство. Он слышал, что разговор шел о хозяйственных делах, о наследстве. Но последний раз, ненадолго зайдя в комнату с питьем, он уловил надрывный полушепот больного: «Вася, молю тебя, не повтори моей ошибки! Я виноват перед тобой – прости, но не повтори! Женись на Ксении, живи семьей… Обещай же мне…» Василий сидел на постели, прижимал руку отца к груди. Коротко оглянувшись, сказал хрипло: «Поставь, Макарыч…» Голос его дрожал…

Старая нянька Василия жила в аккуратном флигельке в глубине большого сада. В прихожей пряно пахло травами, которые пучками свисали вдоль стен. Уютная комната, перегороженная широкой печкою словно на две – столовую и спаленку. Кружевные вышивки, горшочки с цветами, коврики на полу… От старушки, живущей здесь в покое и довольствии благодеяниями своих хозяев, следователь услышал все больше о том, какие славные и добрые люди ее господа, да о детстве Васеньки. Казалось бы, ничего полезного в этих воспоминаниях нет. Но у Петрусенко уже появилось предчувствие, что – ох, не простое дело досталось ему, и корни, возможно, уходят в далекое прошлое. Он мог, конечно, ошибаться, но все же внимательно слушал рассказ о том, как поженились Артемий Петрович и Мария Степановна, как долго жили, не имея детей, как уезжал барин надолго по разным делам – богатство-то трудами дается, – а барыня тосковала, крестьянских ребятишек собирала, учила их грамоте, даже музыке. А потом родился сынок долгожданный. Он родился не здесь в Захарьевке, а в Вологодской губернии, откуда барыня была родом и где проживала ее матушка. Вернулась, когда Васеньке минуло полгода, тогда-то ее, Степаниду, и взяли в няньки. Она была из семьи бывших дворовых людей Захарьевых, и хотя уже лет десять как крестьян отпустили на волю, продолжала служить при барском доме. Но когда сделалась нянькой барчука, все изменилось – стала Степанида словно бы членом семьи. В своем Васеньке души не чаяла, и Васенька был к ней добрый, ласковый, как и родители его, Царствие им Небесное. Шалун, конечно, так на то и дите! Вот только беда – разлучали их часто. Пока маленький – все больше на глазах, а как подрос – то учится в городе, то к бабушке в Вологду отошлют. Степаниду с ним туда не отправляли, не нужна, видать, там была. Судя по всему, очень любила внучка бабушка. И то: ведь родился у нее на руках.

Долго еще рассказывала старушка, угощая Викентия молоком с медом, про маленького барина, про ласковую хозяйку-покойницу, строгого, но доброго барина. Петрусенко терпеливо слушал все, надеясь, что что-то из этих рассказов пригодится в нужный момент.

Наведался он и на конюшню. Могучего вида молодой еще мужик с кудлатой бородой вывел к нему жеребца, на котором в тот роковой день уехал из дому хозяин. Воронок, черный с белой звездочкой на лбу и белыми носочками на передних ногах, был чудо как хорош. Похлопав коня по крупу, Петрусенко спросил, не был ли Воронок запотевшим, усталым, когда вернулся один домой.

– Не, барин, – блеснул зубами конюх, оглаживая коня, – спокойно пришел, тихо. Думаю, недолго шел, есть еще не хотел, пожевал немного, без охоты.

На следующий день утром, после легкого завтрака, Викентий Павлович выехал верхом по той дороге, по которой ровно неделю назад отбыл неизвестно куда Василий Захарьев и по которой два часа спустя вернулся его конь. Конюх, предупрежденный Петрусенко еще накануне, подготовил ему Воронка, поддержал стремя и предупредил, что жеребец резвый, но узды слушается мгновенно, а вот шпор не переносит совсем.