– А как же передохнуть после дороги, перекусить? – попробовал возмутиться кто-то из толпы.

– Хватит с вас отдыху – и так задержались! А перекусите внутри, там же и водицы напьетесь!

– Да что же вы людей внутрь на ночь глядя гоните, – попытался вразумить служилого Савелий. -Несколько десятков верст отмахали, а вы еще и работы от нас какой-то ждете!

Остроносое лицо служилого вытянулось, глаза запылали огнем, рука потянулась к поясу, где висела шпага.

– Это кто у нас тут такой радетельный? – послышался вкрадчивый голос позади поручика.

Обернувшись, Савелий увидел заводского приказчика в просторной белой косовортке из хлопка, которая, несмотря на свободный покрой, не скрывала нависающего над поясом брюха.

– Вы, наверное, не совсем понимаете, – обращаясь к новоприбывшим рудокопам начал приказчик, встав перед Хлопьевым и уперев мясистые руки в бока, -что отныне себе не принадлежите, а являетесь частью завода. Голова его – горный начальник, а вы – руки и ноги. Что голова решит, то и будете делать бестрепетно: не спорят же ваши члены, когда вы хотите сделать что-то! А уж коли рука или нога свою волю обретет, так небось отрубите ее не мешкая, чтоб жить не мешала? – приказчик в упор уставился на поручика. -Кто будешь таков? – прищурившись, спросил он Савелия.

– П… приписной Хлопьев! – чуть не выдал себя поручик, привыкший представляться перед начальством как того требует Устав.

– Тебе, варнак, устанавливаю двойную норму до конца месяца – не будешь выдавать десять тачек в день, неба над головой не увидишь!

Сжав зубы от обиды, поручик со своими спутниками пошел к темнеющему входу в шахту. Как только последний работный скрылся в чреве горы, узлы, удерживавшие воротину распустили, и раскрытая пасть штольни позади Хлопьева захлопнулась, отрезав последний свет напоследок выглядывавшего из-за окоема солнца.

3

Поручик уже давно потерял счет времени: из-за невыполнения установленной приказчиком нормы, он не выходил из-под земли столько, что горная пыль въелась в кожу и легкие, заставляя то и дело заходиться жутким кашлем; зрение ослабело из-за вечного сумрака, лишь слегка разгоняемого жутко чадящей сальной свечой в фонаре на поясе; кожа на ладонях ороговела от постоянной работы киркой. Ему казалось, что весь мир сузился до забоев и ведущих к ним низких, вынуждающих ходить пригнувшись тоннелей, чьи своды подпирала деревянная крепь, местами прогнившая и грозившая надломиться в самый неподходящий момент. Иной раз, проходя по одному из множества тоннелей, поручику казалось, что трухлявые бревна так и стонут от непомерной тяжести, давящей сверху. В такие моменты он инстинктивно ускорял шаг и пытался пройти как можно дальше, отлично понимая, что это абсолютно бесполезно: если свод не выдержит веса земных масс в одном месте, то в считанные мгновения обрушится весь тоннель, а за ним – и все соседние.

«Служил ли я в армии, бывал ли в Петербурге?» – молотя киркой по нехотя отделяющейся от пласта породе, думал Савелий. «Может, я всегда был приписным крестьянином, вынужденным горбатиться на барина, а воспоминания о прошлом – лишь морок, дарующий ложную надежду, что выберусь отсюда когда-то? Или где-то рядом бродит коварный „горный дух“, при вдыхании коего пьянеешь хуже, чем с хмельного, да еще и видеть начинаешь то, чего нет?».

Единственной отдушиной, помогавшей окончательно не помутиться разумом для Савелия был кусочек неба, который он видел из колодца с бадьей, куда грузили наломанную руду. Проблема была в том, что к бадье приставники допускали только тех, кто вез полную тачку породы – остальных плетями гнали добирать норму, – а у Савелия, не привыкшего к подобной работе, тачку получалось наполнять, от силы, раза четыре за день. Впрочем, даже те несколько минут, что он проводил подле бадьи, как можно медленнее выгружая содержимое рудничной тачки, помогали ему на какое-то время придти в себя и, скрепя сердце, идти в глубины чудских копей, помня о задании Татищева.