Более всех месье Паскаль отличил еще совсем молоденькую балерину Маланью Неволину – дочку театральной швеи. С ней он долго возился и в конце концов сказал, что эта девочка клад и из нее выйдет большая артистка, чем порадовал сердце графа, который считал балет слабой частью своего театра. Высокая оценка француза заставила графа очень внимательно присмотреться к Малаше, и он сделал вывод, что она оч-чень даже мила, а уж ножки…

Теперь с новой силой закипела работа. Готовились к Рождеству, и спектакль ставили на библейский сюжет. Сам граф написал нехитрую пьесу, а капельмейстер Фридрих Штальбаум, нанятый в Питере, подобрал к нему музыку. Выходило превосходно. Репетиции, подбор декораций и костюмов отбирали у Погожева все время целиком, так, что граф забывал порой поесть, спал часа по три, иногда не раздеваясь. Что уж говорить о деловых бумагах, касавшихся управления имением и прочей писанине вроде писем, отчетов управляющего и губернских газет, что грудилась у него на столе. Все это он оставил до после премьеры.

И вот она грянула. Успех превзошел все ожидания. Овации энских помещиков не смолкали так долго, что актеры уж устали кланяться. Больше всего внимания перепало, конечно же Степаниде Лапиной, имевшей сценическую фамилию Алмазова, что представляла саму Пресвятую Деву Марию. Но в этот день свою славу она неожиданно поделила с молодой примой-балериной Неволиной, которой было дано прозвание Хризолитова – она играла Ангела. Роль свою балерина и правда исполнила безупречно и заслужила не только аплодисменты, но и поцелуй барина прямо за кулисами и аж на глазах у самой Степаниды. Балерина скромно потупилась и убежала. Граф, посмотрев ей вслед, поцеловал кончики пальцев. Степанида набычилась. Запахло грозой.

Однако увенчанный славой первейшего мецената округи Погожев ничего не видел, и видеть не хотел. Он кружился на балах, коих на Рождество давалось множество, ухаживал за барышнями, казалось, совсем позабыв о своем женатом положении, устраивал каждую неделю новый спектакль – словом, наслаждался жизнью, даже и не подпуская к себе никакие тревожные мысли.

Тревога забилась к нему в висок, когда он, по окончании Святок, уселся за свой рабочий стол и узрел все множество непрочитанной корреспонденции. Сначала его обуяла тоска. Потом он, пошевелив руками груду бумаг, решил подойти к делу методически и отобрать важное и нужное от второстепенного, а там уж кое-что посмотреть, а кое-что может так и оставить без внимания. Как, например, письма постылой Прасковьи, которых собралась уж целая стопа, и последние, между прочим, писаны из Петербурга, вот она, ее лживая покорность монаршей воле.

С легким сердцем он принялся сортировать почту и тут глазам своим не поверил – перед ним на столе лежал конверт с печатью личной ее величества канцелярии. Он тупо смотрел на конверт. Письмо было датировано вторым декабря. Стало быть, дошло оно не позже середины месяца, а уж если фельдъегерской почтой, то и пожалуй числа десятого. Более месяца назад! Дрожащими руками граф разорвал конверт и уставился на четкий ясный почерк. Перед взором все плыло, глаза пробегали по буквам и словам¸ не улавливая никакого смысла, и только подпись в конце заставила его, наконец, собраться и начать соображать.

Письмо, написанное личным секретарем государыни Безбородко, было довольно лаконичным и в сущности никаких особенных сведений не содержало кроме изъявления монаршей воли на Святки, и лучше всего в самый Новый Год видеть представление театра графа Погожева. В Петербурге, разумеется, а не в сельце Погожем, где провел граф все то время, которое полагалось ему провести возле его государыни.