– Но мы ведь в самом деле просили его остаться, – сказала она.

– Это совсем на нас не похоже, Мод, а если похоже, то я не хочу, чтобы так было впредь. Давай посмотрим правде в глаза, милая.

– Звони ему в отель! – сказала Мод. – Вот что мы сделаем: мы скажем, что произошла ошибка, что моя сестра не… – От сознания того, что исправить уже ничего нельзя, голос ее прервался. – Ах, Эрл, дорогой, ну почему он должен был приехать именно сегодня? Всю жизнь мы трудились ради этого дня, а потом он приехал и все испортил.

– Да, более неподходящего момента он выбрать не мог. – Эрл вздохнул. – Но обстоятельства бывают неумолимы.

Конверс смотрел на них с недоумением и сочувствием.

– Ну, дела есть дела, ничего не попишешь, – сказал он. – Это никак не умаляет вашего гостеприимства. Видит бог, нет в стране других хозяев, чей дом был бы лучше приспособлен для приема гостей, чем ваш. Чтобы удовлетворить любое желание гостя, вам достаточно повернуть выключатель или нажать нужную кнопку.

По мягкому ковру Эрл пересек комнату и подошел к панели с кнопками, располагавшейся возле книжных полок. Он наугад нажал одну из них, и свет от спрятанных в кустах прожекторов залил все пространство вокруг дома.

– Не та.

Он нажал другую – ворота гаража с грохотом закрылись.

– Нет.

Он нажал еще одну – в дверях появилась горничная.

– Вы звонили, мистер Фентон?

– Простите, это ошибка, – сказал Эрл. – Это не то, чего я хотел.

Конверс нахмурился.

– А что, собственно, вы ищете, Эрл? – спросил он.

– Мы с Мод хотели бы начать этот день сначала, – ответил Эрл. – Покажите мне, на какую кнопку надо нажать, Лу.

Была осень, и деревья за стенами школы в городе Линкольн становились того же ржавого цвета, что и голые кирпичные стены в репетиционном зале оркестра. Джордж М. Гельмгольц, руководитель отделения музыки и дирижер, был окружен футлярами и складными стульями, и на каждом стуле сидел очень молодой человек в нервной готовности продудеть что-нибудь или – в случае секции ударных – что-нибудь отбить, едва мистер Гельмгольц взмахнет белой палочкой.

Мистер Гельмгольц, человек лет сорока, который считал свой огромный живот признаком здоровья, силы и достоинства, ангельски улыбался, словно вот-вот выпустит на волю самые изысканные звуки, какие когда-либо слышало ухо человека. Палочка скользнула вниз.

– Блю-ю-юмп! – сказали большие сузафоны.

– Бле-е! – откликнулись валторны.

И корпящий, визжащий, сварливый вальс начался.

Выражение на лице мистера Гельмгольца не изменилось, когда басы сбились с такта, когда деревянные духовые растерялись и стали неразборчивы, лишь бы никто не заметил ошибки, а секция ударных звучала как битва при Геттисберге.

– А-а-а-а-та-та, а-а-а-а-а, та-та-та-та! – Звучным тенором мистер Гельмгольц запел партию первого корнета, когда первый корнетист, побагровевшей и потеющий, сдался и обмяк на стуле, опустив на колени инструмент.

– Саксофоны, я вас не слышу, – крикнул мистер Гельмгольц. – Хорошо!

Это был оркестр «В», и для оркестра «В» играл неплохо. На пятой репетиции за учебный год нечего ждать лучшей сыгранности. Большинство учеников только поступили в оркестр и за предстоящие годы в школе приобретут достаточно артистизма, чтобы перейти в оркестр «Б», репетиция которого начнется через час, и, наконец, лучшие из них завоюют места в гордости города – в оркестре «Десять рядов» линкольнской школы, иначе называемом «А».

Футбольная команда проигрывала половину матчей, баскетбольная команда проигрывала две трети своих, но оркестр – за десять лет под началом у мистера Гельмгольца – до прошлого июня не уступал никому. Он первым в штате использовал в парадных шествиях жонглеров с флагами, первым включил в программу хоровые номера помимо инструментальных, первым широко применил тройное модулирование, первым прошел головокружительным ускоренным маршем, первым зажег фонарь в своем большом барабане. Школа поощрила музыкантов оркестра «А» свитерами с буквами своего названия, и свитера пользовались огромным уважением – как и следовало. Оркестр десять лет кряду побеждал на конкурсе школ штата – до провала в июне.