И Нона Петросовна велела повторить все еще раз, и показала Алене Головановой, как можно подыграть на фортепиано, а потом выудила из своих пухлых папок пустые нотные листы и посадила Шуру с Аней записывать мелодию, попутно раскладывая ее на два голоса. И Шуре, конечно же, велено было учить именно второй голос, а Ане первый, и Шуре было совсем, почти совсем не обидно, потому что нижний голос – это фундамент, и его петь сложнее, и такое не каждому доверят, и вообще, но верхний голос она на всякий случай тоже запомнила, И слова тоже запомнила, но все-таки переписала на листочек, и когда шла, счастливая, домой, то пела – то про себя, то почти что вслух – именно первую партию. Пела и прямо вот всем телом, и даже чем-то таким вокруг тела чувствовала, как влюбляется в эту новую песню.

Дома песню не то чтобы не одобрили – скорее, были озадачены.

– Это что же за слова такие? – хмурясь, спросила мама. – Это теперь во дворцах пионеров такое учат?

– Нет, мама, в каких дворцах, это у нас в «Ваганте», – терпеливо разъясняла Шура, вытягивая из маминых пальцев листок с Аниными стихами. – Это мы выступим на Хэллоуин, а я буду петь второй голос, а Аня первый. Это Аня сочинила стихи, а музыка моя.

– Сопли какие-то розовые, – резюмировала сестра Лера, красавица, вредина и первокурсница.

– Петь, значит, будете, – уточнил папа.

– Ну мы с Аней будем петь, а остальные играть и подпевать.

– Что ж, – сказал папа. – В пенье сноснее вздор.

– Рифмы банальные, образы неинтересные, – скучным голосом сказала бабушка. – И что это за котлы с кипящей медью? У нее металл плавится в котлах? Она ведьма-кузнец? И любовь там лишняя.

Шура была согласна с бабушкой, что любовь в этих Аниных стихах лишняя, и без нее вполне можно бы обойтись. С другой стороны, Аню можно было понять – Ане все-таки пятнадцать, ей уже положено думать обо всяких таких почти-взрослых глупостях. С третьей стороны, любовь придавала стихам еще больше загадочности.

– А мелодию ты же сама сочинила, правда? – спросила мама. – Споешь?

Шура вынула из чехла гитару, уселась на табуретку и спела, аккомпанируя себе по минимуму, безо всяких Ненашевских выкрутасов. Первый голос, конечно. Взрослые помолчали.

– А что, молоток, – сказал папа. – Душевно.

– Да, ничего так, – удивилась сестра Лера. – Сойдет для сельской местности.

– Шурка, а я и не знала, что ты так петь умеешь, – сказала мама, как будто ни разу не была на Шуриных студийских выступлениях и ей, Шуре, не хлопала.

Но самая главная похвала Шуре досталась от бабушки.

– А знаешь, – сказала бабушка. – Это ведь настоящая музыка.

«Настоящая музыка, – звенело, шептало, шелестело в голове у Шуры во время репетиций. – Это настоящая музыка. Моя музыка». И Шура наполнялась изнутри важным и теплым. Становилась значительной и тоже настоящей. Проходя по коридору центра детского творчества, Шура слышала, как репетируют «Лучики» со своим бесконечным, ежегодно повторяемым «Наши руки не для скуки, для любви сердца» – и, победно улыбаясь, дергала плечом: давайте-давайте, пойте, все равно на концерте в честь дня города вас выпустят в самом начале, на разогреве, потому что если вас выпустить в конце, все разбегутся от тоски. А под конец, на десерт, выпустят нас.

На День города, конечно, никакую хэллоуинскую песню «Ваганты» не исполняли – во-первых, потому, что не успели как следует выучить, а во-вторых, она сюда ну никак не подходила. Впрочем, та вещь, которую они исполнили, не подходила еще больше. Не подходила она вообще никуда – из-за своей, как говорил саксофонист Хайруллин, невыносимой прекрасности.