– Как это ты чуешь, дед Щур? Ты и правда, колдун?

– Не называй меня так! Ни при людях, ни даже в мыслях, – резко одернул юношу старик. – Колдун тот, кто со своей ворожбы кормится. А я… Иногда только ворожу, от большой беды.

– И как же ты ворожишь?

– Лучше тебе не знать, – проскрипел Щур и, распрямив спину, зашагал чуть быстрее.

– Но… А как ты узнал, что у нас беда? Тебя ведь мамка вызвала? Ворожбой, да?

Долго шли молча. Видать Щур слова подбирал. Потом медленно, с перерывами стал говорить:

– Есть у меня в конюшне столб. Давно, когда ещё ты не родился, Афонька гостил у меня. А уходя в чужой край воткнул в тот столб свой нож. Там нож и торчит до сих пор…

– И что же? Столб волшебный? Или нож?

– Нет. Обычные… Но примета верная. Коли нож поржавеет, значит хозяин его тяжко болен или уже не жив.

– И ты, узнав, сразу к нам отправился, да?

Щур только кивнул, вроде как утвердительно. Не любил он врать. Даже в малом. В самом деле, приснилась ему Манька, жена Афанасова. Он и видал-то её прежде лишь пару раз. А тут приснилась и плачет. Одна, без Афоньки. Поутру Щур метнулся к столбу – так и есть. Афонькин нож поржавел. Давно ли? Кто же знает? Давненько Щур на столб не поглядывал. Хотел он в тот же день в путь отправится – домой к Афоне. Ясно же – беда у них там приключилась. А какая – что в пустую ворожить? Всё одно, пока своими ногами до беды не дойдёшь, своими глазами всего не увидишь, толку не будет. Но сразу пойти не вышло. Пока дома дела управил, пока добрался из своей глуши до Гузовки, где Афонька жил…

– Мамка говорит, что лучину жгла и ворожила, чтобы тебя позвать.

– Чтобы себя успокоить она ворожила, – буркнул Щур. – Видел я, как она ревёт, по мужу убивается. Как ворожит не видел. Значит, пустая была её ворожба, мне не слышная.

– А какая ворожба не пустая? Как отличить?

– От какой ворожбы толк есть, та и не пустая. Остальное всё только чтобы себя успокоить, мол «хоть что-то я сделал».

– Выходит, зря мамка ворожила? Ворожить, это ведь грех, да?

– И с огнём играть грех. И голову свою ставить на кон в пустой игре тоже грех. Много на свете грехов. Ворожба – один из множества. Как твоя мамка курицу резать будет, пусть чурам крови побрызгает, да прощенья у них за свой грех попросит… А коли она Христу больше верит, пусть в церкви ставит свечу перед картинкой, да у Христа прощения просит.

– Что же, и так и эдак можно? – Стеня удивлённо уставился на Щура.

– Не «так и эдак», а кому верит, у того пусть прощения просит. Грех-то не перед богом. Грех перед самим собой. Коли понял, что сделал не так, коли решил для себя твёрдо, что больше так делать не будешь, значит раскаялся. Но сам-то себя человек не всегда за грех может простить. Потому о прощении бога просить надо.

– А бог простит?

– Коли ты ему веришь и раскаялся искренне, то простит.

Какое-то время шли молча. Солнце уже клонилось к закату, когда Стеня спросил:

– А вира за батюшку… верно ли, что она мне положена? Прости, Щур, но сердце по другому мне говорит. Матушке моей эта вира нужней, да сестре, да братьям меньшим. А я уже вырос. Сам себя смогу прокормить.

– Раз по Правде ты за отца должен мстить, то и виру за убитого тебе платить должны. А уж как эти куны дальше потратить, пусть тебе сердце подскажет, – улыбнулся старик.

***

Ночевали на постоялом дворе в Борках – большом придорожном селе. Сперва-то хозяин и на порог их пускать не хотел. Да Щур поговорил с ним немного о том, о сём…

Вечером, сидя у печи, Щур и Стеня ели запечённую хозяйкой курятину. Хозяин, оказавшийся разговорчивым и добродушным мужичком, даже вином Щура хотел угостить. Бесплатно. Но старик лишь улыбался да качал головой: