Прошло пять дней. От бухгалтера нет вестей. Позвонила я в Заготзерно и спрашиваю:

– Скажите пожалуйста, ваш бухгалтер Акунин уже вернулся из Харькова?

– А он никуда и не ездил, – отвечают мне на том конце.

Я испугалась, но промолчала. На второй день я пошла в Заготзерно. Увидела Акунин и спрашиваю, не купил ли он мне туфли. На что он мне отвечает, мол поеду скоро и куплю. А когда я стала требовать деньги назад и вовсе сказал:

– Знаете, барышня… Вы меня извините, но деньги ваши я уже потратил. Отдам как будет получка.

Я пошла к главному бухгалтеру и от него узнала, что этот треклятый Акунин уже забрал деньги за два месяца вперед и что он уже всему поселку должен. Ничего не оставалось. Пошла домой и проплакала всю ночь.

Утром пошла в милицию. Дежурный пообещал мне помочь и на другой день мы пошли с ним к Акунину. Заходим, а он сидит дома и курит. Милиционер и спрашивает: «Почему не отдаете деньги гражданке?!». Акунин обещал скоро отдать. Ходили к нему еще два раза, а все бестолку. Так и пропали мои деньги.

А когда рассказала своему парторгу Деревянченко, так тот и вовсе надо мной рассмеялся и говорит: «Когда же ты перестанешь доверять всем подряд, малышка ты моя». Им смешно, а мне горе было. Больше я об этом никому не рассказывала. Стыдно было.

Я всю жизнь была доверчивая ко всем. Сама я никого не обманывала и думала, что все так поступают. Частенько бывало, что давала деньги в долг, а потом меня эти люди стороной обходили. Не здоровались даже.

В конце мая 41-го поступила к нам на телеграф одна девчонка, Полина. Я сразу с ней сдружилась. Ей было всего 19 лет. Она любила одного парня с типографии, а он ее нет. Так и мучилась она. Мы с ней дежурили в одну смену. Вместе на гуляния ходили. Полина была местная и жила богато. Я позвала ее в августе вместе поехать ко мне на родину, и Полина согласилась.

22 июня 1941-го мы с Полиной дежурили вместе. Я на телеграфе, а она на телефоне. Купили молока на базаре, да булок. Сидели за столом и пили из одного кувшина. Так смеялись, что я чуть этим молоком не захлебнулась. Потом увидели, как на почту зашли военные. Мы не придали этому значения. В ту весну в Уразово прибыло много военных, якобы на учения. Связисты часто ходили к нам на телеграф на практику.

Ровно в 12:00 мы должны были давать радио на село. Я включила рубильник и вдруг слышу: «Сегодня, в 4:00 немецкие самолеты бомбили Оршу, Брест, Барановичи, Киев…». Я не поверила. Кричу Полине: «Скорее сюда!», – а она уже слушает по телефону и не поймет в чем дело. Потом звонок из НКВД: «Быстро дайте начальника милиции!», – а мы подслушали их разговор. И лишь повторяли «Боже мой! Какой ужас! Ведь это же война!». Комок в горле застрял. Мы бросили еду. Уже не могли кушать.

Этот день ведь выходной был. Все жители Уразово были на островке. Гуляли. Купались. День был погожий. А уже через час посыпались телеграммы: «Еду из отпуска на фронт», – «Срочно выезжайте для отправки на фронт». Так стало страшно и жутко. В голове все помутилось. Страшные мысли лезли. Пропал мой отпуск. Не увижу родных. Как жить то теперь и что делать?

Вскоре в поселке поднялась суматоха. Пошли проводы на фронт. Женщины рыдали. Так и прошла вся неделя. Отправка на фронт. Крики. Слезы. После дежурства пришла домой и думала, что делать дальше. Ведь там такие же ребята как проливают кровь. Лежат раненые без воды и еды. И Миша мой там. И Витя. И другие ребята теперь там.

Решила, что тоже пойду. Утром пошла в военкомат с заявлением. Мне сказали, что 19-20 год пока не берут, а я ему: «А если я хочу добровольно. Тогда как?». Военком сказал, что позвонит в Курск и сообщит мне. Я пошла к Нюре, дочери хозяйки квартиры. И долго с ней говорила. Она ведь приехала из Харькова на лето и не знала теперь, что ей делать.