Поезд прибыл в Краков в пять часов пополудни, лил сильный дождь и десятки открытых зонтов чернели на фоне городского вокзала. Архиепископ первым спустился на перрон – высокий, прямой, с горделиво поднятой головой, за ним вышел Франциск Комусевич, а последним – Дионисий Каетанович. Отец Дионисий с врожденной, впитанной с молоком матери скромностью как обычно держался чуть позади, не свойственно было ему рваться, расталкивая всех руками, вперед, оттого, возможно, он и пребывал долгое время в тени, пока остальные грызлись за лакомый кусочек, а поди-ка – архиепископ в мудрости своей приметил смышленого святого отца, выделил его среди остальных и, возможно, даже решил объявить своим преемником, хотя до того еще много времени – всякое может перемениться-случиться.

Их поджидал кортеж, присланный специально епископом краковским Адамом-Стефаном Сапегой, лучшим и, пожалуй, единственным другом Жозефа Теофила Теодоровича. Вновь за окном – теперь уже городской среды, мелькали здания домов, фабрик, лавок; старинный город, как приметил отец Дионисий, сильно изменился за тот промежуток времени, или то просто казалось из-за тяжелой усталости?

Автомобиль остановился на площади перед воротами главного собора. Их встретил епископ в окружении викариев и монахов, он был несказанно рад встречи с Жозефом Теодоровичем, и процессия черными рядами вновь зашагала по ступеням во внутрь собора. Епископ пригласил гостей в свой кабинет, обставленный дорогой резной мебелью. На дубовом круглом столе стояли графин с чистой прозрачной водой и ваза, в которой красовались благоухали нежно-розовые пионы. Архиепископ все то время живо, смеясь, что-то обсуждал с Адамом Сапегой, отец Дионисий молча оглядывал богатую комнату, с неловким чувством ощущая себя чужим, непонятным. И Адам, и Жозеф были людьми благородного, знатного происхождения, епископ Сапега относился к старому, богатейшему роду Речи Посполитой, а затем Польши, Теодорович – сын дворянина, а кто он – Дионисий Каетанович: сын разорившихся фермеров, в нужде работающего еще со школы, дабы помочь несчастной матери? В окружении знатных людей он еще больше ощущал себя ничтожным, лишним. Как приятно, спокойно мечталось когда-то в отрочестве о почестях, встречах с людьми высшего света, о светских беседах в роскошных чертогах – тогда казалось, что случись чудо и он будет счастлив; но вот мечта стала явью, а вслед за ней пришел страх разочарования: не таким представлял себя Дионисий, не таким. Дабы скрыть в себе горькое разочарование сбывшейся надежды, он силой воли вслушался в разговор высших отцов церкви, с замиранием сердца уловил, что речь шла о нем. Адам Сапега обернулся к нему – на его красивом лице отчетливо выделялись большие черные глаза, он был на одиннадцать лет старше Дионисия, хрупкий, невысокий – одного с ним роста, в его благородных чертах не проявлялось ни высокомерия, ни гордыни; епископ оказался открытым, простым по характеру человеком – и это невольно сроднило его с отцом Дионисием.

– Отец Жозеф много говорил о вас, – начал разговор Адам Сапега, приметив у того грустное смущение, – с давних пор я хотел познакомиться с вами лично, как ранее я читал ваши труды. Поистине, пути Господне неисповедимы: мое желание исполнилось.

Краска залила лицо Дионисия, хотя внутри он ликовал, злясь на самого себя за первые неприятные чувства. Он на миг взглянул на Жозефа Теофила Теодоровича, тот многозначительно кивнул и слегка улыбнулся; еще один шаг к победе сделан.

Последующие дни, собранные в недели, прошли в трудах и заботах. Каждодневные встречи, знакомства с епископами и папским нунцием, заседание в Синоде и Сейме, куда архиепископ брал с собой отца Дионисия, чтобы тот слышал, запоминал, учился. Времени на отдых и сон оставалось мало, а о приятной праздной беседе в кругу самых близких знакомых не было и речи. Постепенно Дионисий Каетанович привык к общению с сильными мира сего, его не одолевало смущение как в первый раз, все становилось прозаично-простым, обыденным, понятным, и все таки до сих пор он не мог переступить через самого себя – ту, ставшую ненавистной черту робости, кою он пытался подавить, но не мог. Архиепископ примечал его скрытую грусть, тревогу, читавшуюся на лице, и не мог понять, отчего Дионисий оставался как прежде тихим, задумчиво-скромным. Дабы уберечься от ложных предположений, Жозеф спросил его однажды вечером: