Свод небес Наталья Струтинская

Небо, еще нежно-голубое, медленно покрывалось дымчато-розоватыми перьями заката. В просветах между расплывчатыми штрихами облаков просматривался высокий прозрачно-голубой куполообразный небосвод, который постепенно заворачивался в терракотовый кокон отблесков затухающего дня. Ближе к основанию, где еще виднелась бронзовая глазница светила, небо уже густо покрылось гранатовым джемом, что ровной линией растекался по самому горизонту.

Отблески заката коралловой пеной струились по кремовым тюлям, сбегающим к самому паркетному полу. Тюли были отдернуты, светлые рамы высоких окон распахнуты настежь, и в спальню, погруженную в полумрак, просачивались карамельные дорожки света. Тюли ни разу не шелохнулись от неосторожного прикосновения легкого порыва теплого июльского воздуха; ветра не было – в природе царило ожидающее безмолвие, будто вот-вот произойдет какое-то неведомое, но такое желанное чудо.

Минута, две – и медная зарница светила утонула в джеме густых облаков. Дорожка света на паркетном полу стала как будто бледнее, а тюль едва надулся, потревоженный рукой безмолвного дыхания земли. Солнце миновало рубеж тени, и теперь провожавшие его облака стали расползаться по небосводу, торопливо скрывая от глаз нежно-голубые пятна прошедшего дня.

Большой каменный трехэтажный дом, с распахнутыми ставнями и безмолвно темневшими проемами окон, возвышался на небольшом пригорке, отчего казался выше и шире, чем был на самом деле. Из окон, выходивших на подъездную площадку перед домом, просматривалась длинная улица подмосковного коттеджного поселка, окруженного живописными рощами, за которыми, чуть в стороне, находились голубые озера, где весной и летом галдели рыжие утки.

Над входом в дом горел желтый шар фонаря; окна дома были темны, и только по распахнутым настежь створкам можно было понять, что в доме кто-то есть.

Улица поселка была ярко освещена; за высокими каменными и металлическими заборами стояли двух– и трехэтажные дома, с ровными зелеными газонами вокруг каменных и деревянных стен, с садами, в которых росли молодые деревца, и аккуратными, стройными елочками у автоматических ворот и резных перил. Дом на холме возвышался над всеми домами улицы, хотя не был ни больше других, ни вычурнее, а был даже, в сравнении с некоторыми, скромней и сдержанней. Но расположение его и какая-то простая, несложная, изысканная в своей простоте форма его придавали ему вид внушительный и главенствующий.

Комнаты дома были просторными, оформление их во французском стиле создавало атмосферу уюта и достатка, а спокойные бежевые и белые тона привносили ощущение широты пространства и наполненности комнат светом и воздухом. И даже погруженные в сумерки комнаты оставались светлы и нескучны.

Когда свет заката, что лился в спальню через раскрытое окно, выходящее ровно на запад, стал меркнуть и пестрое поле в прямоугольнике окна, широкой ладонью пролегающее до самого горизонта, совсем скрылось в сумеречном свете наступающей ночи, Марфа Катрич включила маленький ажурный светильник, стоящий на туалетном столике. Спальня сразу осветилась мягким золотистым светом; из темноты выступили широкая кремовая кровать ручной ковки, небольшие тумбы со стоявшими на них светильниками, глубокое светлое кресло напротив раскрытых высоких окон, за которыми просматривался крученый поручень балкона, и руки, покоившиеся на поверхности туалетного столика: округлые пальцы с наманикюренными короткими ноготками, далекие от изящества, довольно пухлые запястья и обручальное кольцо, выпуклое, широкое, как будто придававшее руке всегда отсутствовавшую в ней тонкость. Марфе никогда не нравились свои руки, с бесформенными ногтями и прямыми, совершенно лишенными всяческих изгибов запястьями, а с замужеством, которое наполнило ее жизнь сытыми обедами и поздними утрами, в них появилась еще и какая-то непонятная полнота, которая, по мнению Марфы, сделала их совсем безобразными.

Сняв с пальца обручальное кольцо, Марфа положила его рядом с круглой баночкой с кремом. Взяв баночку, она открутила крышку, с недовольством обнаружив, что баночка с кремом была полупуста. Положив крышку наружной стороной рядом с баночкой, Марфа коснулась густой белой массы средним пальцем правой руки и нанесла крем на тыльную сторону ладони. Палец заскользил по чистой смуглой коже кисти левой руки. Гладкая, натянутая, кожа заблестела в рассеянном свете светильника. Равномерно распределив крем по кистям обеих рук, Марфа взяла крышку и соединила ее с резьбой у ободка баночки. Закрутив крышку, Марфа отставила баночку с кремом на прежнее место и взяла со столика обручальное кольцо. Надевая кольцо на палец, Марфа вдруг подумала о том, что уже давно не была никому женой.

В гостиной, что располагалась на первом этаже, на высоком деревянном комоде стояло множество фотографий, на которых были запечатлены счастливые улыбающиеся лица молодого круглолицего мужчины, с чуть раскосыми глазами цвета темного лесного ореха, темноволосого, с густой шевелюрой на макушке, и совсем еще юной женщины, с ямочками на по-детски пухлых щеках, янтарного цвета глазами и пепельно-русыми прямыми густыми волосами, которые чаще всего были собраны в низкий хвост, что, к слову, очень шел ей. Если бы не ямочки на щеках, когда губы вдруг растягивались в улыбке, и не глубокий, какой-то неестественный и завораживающий цвет глаз, женщину нельзя было бы назвать красивой. Мальчишеская фигура ее не имела пленительных форм, взгляд не был притягателен, и только улыбка, широкая, искренняя, служила главным украшением ее лица, без которого оно выглядело серьезным, сосредоточенным, почти строгим. Но на фотографиях, выставленных на комоде, женщина улыбалась, и ямочки и янтарные глаза играли на ее лице, делая его обворожительным.

Мужчине же на вид можно было дать около тридцати пяти лет. Лицо его уже тронули первые морщинки, кисти рук, которыми он держал на одной из фотографий поводья лошади, на которой, выпрямив спину и улыбаясь, восседала его жена, были крепки и широки, а вся фигура его – подтянута и жилиста, но далека от худобы.

Стояли ли муж и жена у берега таежной реки, катались ли на лошадях или были сфотографированы собою же – на всех фотографиях они выглядели счастливыми и влюбленными друг в друга и в саму жизнь. Как и сам дом, в котором стоял этот комод с фотографиями, производил впечатление чего-то правильного, безупречного, а оттого вызывающего уважение, а в некоторых и зависть, так и сами эти фотографии в чистой, до мелочей прибранной и изысканно обставленной гостиной вызывали ощущение успешности жизни изображенных на них людей, правильности ее и счастливости. Таковой – успешной, красивой и счастливой – принято было считать семью Катричей.

Так принято было думать и в самой этой семье.

Марфа была воспитана в семье добропорядочной и не терпимой к недобропорядочности других. В чем именно заключается добропорядочность человека, Марфа с трудом могла бы сформулировать, однако в ее семье всегда считалось, что без хорошего образования и воспитания ни о какой добропорядочности не могло быть и речи. Мать Марфы, Дербина Алексина Тимофеевна, воспитывала своих детей в лучших традициях классического воспитания – оба брата Марфы, как и ее младшая сестра, окончили главный университет столицы, были людьми, не лишенными амбициозности и некоторой доли эгоизма, который, как всегда утверждала Алексина Тимофеевна, только помогает людям добиваться успеха. Отец Марфы, Кирилл Георгиевич, успешный хирург, поддерживал стремление жены воспитать в детях честолюбивые ориентиры, не скупясь на похвалы их успехов и сдержанную укоризну в отношении их небольших поражений. Так, имея твердую основу из честолюбивых стремлений матери и примера успешного, умного отца, дети Дербиных были лучшими на своих курсах и блестяще окончили университет.

Марфа по окончании курса филологического факультета, к великой радости матери и гордости отца, почти сразу же вышла замуж за архитектора Филиппа Катрича, состоятельного и образованного, бывшего на шесть лет старше ее. Партия эта, по мнению Алексины Тимофеевны, была наиболее удачным исходом юности ее дочери, которая к тому же была менее красива, чем младшая Агриппина. Так, устроив пока еще холостых своих сыновей (они работали в ведущих компаниях Москвы) и старшую дочь, все заботы Алексины Тимофеевны свелись теперь к устройству благополучной судьбы двадцатидвухлетней Груши. Под «благополучной судьбой» женщины Алексина Тимофеевна всегда понимала удачный брак, потому как считала, что судьба женщины – ее муж. Счастье же мужчины, по мнению Дербиной, состояло в достижении успеха в выбранной им профессии. К тридцати годам оба ее сына занимали ведущие должности в крупных столичных компаниях, поэтому на данном этапе Алексина Тимофеевна считала их вполне устроившимися в этой жизни, допуская теперь возможность их женитьбы на достойных и, несомненно, благовоспитанных девушках из хороших, полных семей.