И впервые испытал ощущение утраты.
И – познакомился с разлукой.
Но я помнил ее и время от времени приходил на протоку.
Однако прозрачная и легкая ее вода перестала улыбаться солнцу.
И я узнал, что в этой жизни есть и пасмурные дни.
Потом была зима.
Плохая зима: я надолго заболел.
Катался на своей протоке на коньках, и там, где купалась девочка, увидел вмерзшую в лед маленькую рыбку. Сбросив валенок, и расшнуровав конек, я стал откалывать им лед вокруг рыбки: показалось, – во льду замерзла моя девочка, и, заплакав от обиды, откалывал и откалывал коньком лед, сломал до крови ноготь большого пальца, но застывшая вода была твердой, как камень.
И я узнал безысходность.
И – еще неясную по своей природе, но, – существующую на свете, – тревогу.
Письмо третье
ТЕКСТЫ
…Неясная по своей природе, но, – существующая на свете, – тревога.
Когда я испытал ее в полной мере?..
Давно.
И – через явь во сне, а, может, – сон наяву.
…Я видел смутное начертание небольшого по объему текста, но слова его не читались: пелена предутреннего сна скрывала смысл полуразмытых и потому непонятных слов; но именно они – непонятные слова – и стали предвестниками догадки; и, пусть еще неясно, но приходило понимание, – видение то есть знаковое выражение ощущения времени, ощущения больших и малых событий, больших и малых перемен, которые, хочу я того или нет, накладывают отпечаток и на мою собственную жизнь, и в тот миг, когда пришла радость озарения, ее смяла непонятная тревога.
То был толчок.
Я проснулся.
Быстро, без характерной иногда для утреннего пробуждения вялости.
За окном – темно.
Осторожно, чтобы не разбудить жену, долго искал тапочки.
Не найдя их, включил торшер.
Зеленые глаза электронных часов показывали без пяти три.
«Всего три?..» – удивился я, и под впечатлением сна гадал: к чему был тот текст, что он предполагал?
И, только закурив на лоджии, понял: сходные вопросы уже задавал себе. Перед сном точно так же курил здесь, точно так же вспоминал о тексте, – только другом, – засланном в набор; он уже опубликован известной утренней газетой, но между ними, видимо, есть своя связь.
…По выработанной годами привычке, бегло, останавливая взгляд на ключевых словах, я оценивал сообщение.
Небольшая информация ТАСС.
Ракета-носитель вывела на орбиту восемь спутников.
Через три часа, – за двадцать минут до подписания номера газеты в свет, – пришло еще одно сообщение: вторая ракета-носитель вывела на орбиту уже девять спутников.
«Недурно, но не много ли? Два носителя и семнадцать спутников! Не хухры-мухры, можем ведь! – мысленно воскликнул не без гордости я. – А вообще – хорошее слово «спутник». Теплое. Неужели орбита его движения – сфера и моего влияния?» – думал я, засылая в набор новое сообщение.
Курьер принес с участка верстки оттиск первой страницы.
Колонка, в которой разместились сообщения ТАСС, показалась сгустком неясной, тревожно пульсирующей энергии, и, усиливаясь, начинало беспокоить ощущение дискомфорта; оно не проходило долго и не позволяло подойти к оттиску сероватой бумаги на стене, чтобы проверить правильность написания, размещения и оформления рубрик, заголовков и иллюстраций будущей газетной страницы.
Колонка пугала.
Показалось: она разбухает, а слова, не выдерживая внутреннего давления скрытой энергии, начинают расползаться и вот-вот рассыплются на буковки, разбегутся неведомо куда, так и не раскрыв причин нарастающей тревоги.
За ней – тревогой – остро таился страх: есть время, дата и место запуска спутников, но нет целевых характеристик, и непонятно зачем, для чего они запущены?
Захотелось, чтобы в номере не было сообщений о запусках ракет и спутников; захотелось поменять пульсирующий источник нервной энергии на другую информацию, лишь бы ушло то, что может внушать не столько подспудную тревогу, сколько страх. «Пусть погоду определяют с самолетов, – думал я, – пусть спутники могут управляться, способны самоуничтожаться, пусть их остатки не долетают до земли, сгорая в плотных слоях атмосферы, пусть… Но кто знает: какую мысль передали на орбиту? А, может, просто расшалились нервы? Может, хватит тянуть лямку? Пора в отпуск?..»