– Но ведь у Толстова, я полагаю, был собственный секретарь?

– Да, у него Милана Тархова секретарь…

– И второй секретарь ему, наверное, не нужен?

– Скорее всего, нет. Так что мне, скорее всего, придется искать новую работу.

– Выходит, от смерти вашего руководителя вы ничего не приобрели, а, наоборот, проиграли, – заключил Гуров.

– Да, проиграл, – согласился Сорокин. – А… что я, собственно, мог приобрести?

– Ну, мало ли что. Не знаете, Полубояринов не упоминал вас в своем завещании?

– Понятия не имею. Вряд ли. В конце концов, я для него просто служащий. Между нами не было каких-то отношений, кроме деловых. Было бы странно, если бы он стал упоминать меня в своем завещании.

– Странно, странно… А мне вот другое странно, Сорокин. Вы, наверное, заметили, что одно из окон в кабинете Петра Петровича было приоткрыто?

– Окно? Нет, не заметил… Я как-то не обратил внимания…

– Разве? Мы с коллегами так оживленно это обсуждали, стоя возле того самого окна. А вы рядом находились – и не заметили.

– Ну… я был настолько потрясен смертью Петра Петровича… Нет, я не заметил открытого окна.

– Это странно еще и потому, Сорокин, – продолжал Гуров, – что это открытое окно заметил даже ваш посетитель, Александр Колокольцев. Ему нечего было делать в кабинете, но он все же туда вошел – и заметил, что там тянет воздухом из открытого окна. А ведь вы были в кабинете дважды – сначала вошли туда, еще не зная о смерти Полубояринова, а затем второй раз, уже вместе с охраной. Вы всегда такой ненаблюдательный?

– Да, пожалуй, что всегда, – согласился секретарь. – Я часто не замечаю очевидные вещи, которые находятся прямо у меня под носом.

– Вот как? Но, надеюсь, вы заметили людей, которые заглядывали в приемную между двенадцатью и часом?

– Людей? А разве кто-то заглядывал? – удивился Сорокин. Затем взглянул на Гурова, смутился и задумчиво произнес: – Да, и правда, теперь я припоминаю, кто-то хотел видеть Петра Петровича. Но кто же это был? А, вспомнил! Заходил сам Толстов, Никита Семенович! Он всегда к Петру Петровичу запросто заходит. Но тут я имел строгие указания никого не пускать, и я так и сказал Толстову.

– Очень интересно! – одобрил его рассказ Гуров. – Каждый раз узнаешь от вас что-то новое, Сорокин. Вот сейчас вы сообщили мне целых два любопытных факта. Во-первых, что перед самой смертью Полубояринова его хотел видеть его первый заместитель, а во-вторых, что покойный председатель дал вам строгое указание никого не пускать. Не помню, чтобы при первой нашей встрече вы мне это сообщали… И когда же Полубояринов дал вам такое указание?

– Это было… Сейчас вспомню… Да, это было без четверти двенадцать.

– Он специально для этого вызвал вас к себе?

– Нет, он связался по селекторной связи и сказал, что будет занят и чтобы я никого не впускал.

– Интересно, а ваш шеф часто давал такие указания?

– Что никого не будет принимать? Нет, надо сказать, редко…

– Значит, должно было произойти нечто чрезвычайное, чтобы председатель правления ввел такой запрет?

– Я не знаю… Видно, да, что-то произошло… А может, у него был важный разговор по телефону…

– Значит, он вам не объяснил, с чем связан запрет?

– Нет. Просто приказал никого к нему не впускать, и все.

– А если бы в эту минуту Елена Аркадьевна появилась – вы бы ее тоже не впустили?

Сорокин окончательно растерялся. Лицо у него пошло пятнами, руки бесцельно шарили по столу, по лежащим на нем бумагам.

– Елена Аркадьевна? – переспросил он. – А почему она? При чем здесь она?

– Ну как же? Ведь она явилась всего через несколько минут после смерти своего мужа. Ехала мимо здания банка и решила зайти. Или вы скажете, что ее тоже не заметили, как и открытое окно?