Большую часть зимы помещик жил в московском доме, но иногда дела немедленно призывали его в имение в *** уезде, доставшееся ему от матушки-покойницы. Матвей Харитонович слыл отличным хозяином и умел извлекать большие доходы из своих владений. Его приездов всегда боялись и тщательно готовились. Загодя поверенный в делах Назар приказывал кормить лошадей получше, чинился барский экипаж, вычищались сады и поля, и тощие испуганные крестьяне кишели по всей деревенской округе, как муравьи перед грозой. Навстречу дорожной карете и фуре с барским добром высыпал народ и, отбивая низкие поклоны, подносил хлеб-соль. Матвей Харитонович не был большим самодуром и не тиранствовал с размахом, как многие соседи в уезде, но если входил в ярость, крушил все вокруг себя, не оставляя камня на камне. Мог облить какого-нибудь несчастного ледяною водою, а затем согревать его в конюшне до потери сознания сразу в две розги с Назаром. Регулярные визиты барина в имение объяснялись не только необходимостью хозяйского контроля, но и безнадежной испорченностью Матвея Харитоновича.

Учиться Ефимии не пришлось. Родители искренне считали, что девочкам грамота не нужна и не отправили ее на обучение к дьячку в церковную сторожку, поэтому, когда Назар предложил отдать ее в няньки к барину, они с тяжелым сердцем cогласились, понимая, что выбора у них особо нет, да и сожительство молодой крестьянки с хозяином было обычным делом того времени.

Ефимия, узнав о решении родителей, прорыдала всю ночь, а наутро ее, опухшую от слез, отец отвез к помещику. Трудилась она без выходных. Молодая жена рожала барину наследников одного за другим, подкидывая Фимке каждый год все больше работы. В короткие свободные минуты она спала в чулане господского дома на старом овчинном подкладе в обнимку с тряпичной куклой, а не в людской с остальной прислугой. Маленькая нянька кормила младенца из рожка и, слепив из нажеванного хлеба соску, пела песни и прибаутки, успокаивая плачущего барчонка. А бывало, сидит на лавке с привязанной к ноге и люльке веревкой, покачивает младенчика, а дети постарше, раскрыв рты, тихо слушают ее забавные истории: «Помню, лошадка у нас тогда была, серая, любила я ее очень. Наповадился к нам кто-то ходить да косичку у ней заплетать. Вот как-то мой дед пошел в сарайку – глядь, а у лошади опять заплетены косички. Он тогда про себя говорит: „Наверное, домовой“. А смотрит: старичок сидит. Тогда он говорит: „Сидишь?“ А тот сжался, малюхонький такой стал, да так тихонечко прокряхтел. А сам косу-то плетет. Маленький такой старичок, седенький». Испытав радость от таинственного рассказа, детвора быстро засыпала: кто на полу, кто на кровати, а Фимка, одетая в простую домотканую юбку и холщовую рубаху, опускала черную голову с длинной косой на люльку младенца.

Многие деревенские после пожара на бумагопрядильной фабрике, где они трудились по 16 часов подряд, от нужды уходили с котомками на длительные заработки в город. Покорные и трудолюбивые Коркины находились на хорошем счету у Матвея Харитоновича, благодаря чему имели десятину земли в аренде и небольшое личное хозяйство.

– Пусть Фимка самовар поставит да принесет мне чаю в спальню, что-то душа горит от селедки. Да некрепкий, а то не усну. Баранок постных не надо, давеча ел, лучше сахару, – приказал Матвей Харитонович, сразу почувствовав похотливую воодушевленность, как только проводил жену к дальним родственникам.

Ефимия внесла поднос с чаем, налитым до краев в стакан с серебряным подстаканником, и немного кускового твердого сахара, который Матвей Харитонович ел вприкуску, обмакивая в кипяток, cчитая, что пить «внакладку», размешивая сахар в воде, могут позволить себе только роскошные дворянчики, которые проживали по соседству в губернии.